Критики о романе «Преступление и наказание»

При ознакомлении с обширной литературой о Достоевском создается впечатление, что дело идет не об одном авторе-художнике, писавшем романы и повести, а о целом ряде философских выступлений нескольких авторов-мыслителей - Раскольникова, Мышкина, Ставрогина, Ивана Карамазова, Великого инквизитора и других. Для литературно-критической мысли творчество Достоевского распалось на ряд самостоятельных и противоречащих друг другу философских построений, защищаемых его героями.

Глубинное своеобразие религиозно-философской проблематики и художественной методологии Достоевского еще при его жизни встречало непонимание со стороны критиков, исследователей и читателей. «Преступление и наказание» или «Бесы» нередко оценивались как тенденциозные произведения, направленные против разночинной молодежи и передовых идей, а в «Братьях Карамазовых» находилось чрезмерное обилие «лампадного масла» и «психиатрической истерики», «эпилептически судорожное» восприятие действительности. Многим казалась безрассудной и неприемлемой критика Достоевским всего «прогрессивного» (права, социализма, товарно-денежных отношений, технических «чудес» и т.п.). «Жестокий талант» (Н.К. Михайловский), «больные люди» (П.Н. Ткачев) -- подобные определения писателя и его персонажей нередко можно было встретить на страницах журналов и газет. И даже И.С. Тургенев сравнивал Достоевского с маркизом де Садом, любителем «развратной неги», «изысканных мук и страданий», как бы прокладывая русло для последующего неправомерного отождествления автора и его героев.

После кончины писателя наметилось стремление к адекватному и систематическому изложению основ его мировоззрения и творчества, прежде всего в «Трех речах в память Достоевского» (1883) B.C. Соловьева. В конце XIX и начале XX в. философская, историософская и нравственная проблематика его романов привлекла к себе пристальный интерес крупных русских мыслителей (В.В. Розанов, Д.С. Мережковский, С.Н. Булгаков, С.Л. Франк, Вяч. И. Иванов, НА Бердяев, Л.И. Шестов и др.), для многих из которых творчество Достоевского стало важной вехой на пути «от марксизма к идеализму» и создавало методологическую основу для собственных построений. В трудах представителей религиозно-философского ренессанса его произведения обретали присущие им духовное измерение и метафизическую глубину и вместе с тем порою подвергались субъективным интерпретациям, подчиняясь теоретическим установкам и практическим задачам «нового религиозного сознания» (НА. Бердяев), «третьего завета» (Д.С. Мережковский), «второго измерения мышления» (Л.И. Шестов) и т.п.

Значительную роль в постижении творчества Достоевского сыграла впервые опубликованная в 1929 г. книга М.М. Бахтина «Проблемы поэтики Достоевского», в которой подчеркивалась принципиальная незавершенность и диалогическая открытость художественного мира писателя, множественность неслиянных «голосов» и точек зрения в его произведениях. Именно христианская модель мира и человека, ничуть не умаляя пафоса полноправной и суверенной личности, ее самосознания и свободы, и обусловливает особую, не совпадающую с сюжетно-композиционной, завершенность и целостность произведений Достоевского, своеобразие неповторимого сочетания авторской «монологичности» с романной «полифонией». Сам Бахтин прямо говорил об этом, отметив вынужденные и принципиальные пробелы в диалогической концепции и признаваясь, что в своей книге он «оторвал форму от главного. Прямо не мог говорить о главных вопросах... о том, чем мучился Достоевский всю жизнь -- существованием Божиим» М. М. Бахтин Проблемы поэтики Достоевского. М., «Художественная литература», !972 1 .

О тех или иных мировоззренческих, философских, идеологических, тематических, эстетических аспектах «главных вопросов» заходит речь в трудах представителей Русского зарубежья (В.В. Зеньковский, Г.В. Флоровский, Н.С. Арсеньев, ЗА Штейнберг, КВ. Мочульский, Р.В. Плетнев, А.Л. Бем, А.Л. Зандер, ГА Мейер, СА Левицкий, митрополит Антоний Храповицкий, В.В. Вейдле, а также ряда иностранных авторов (Р. Гуардини, Р. Лаут, Дж. Пачини, Л. Аллен и др.). Вместе с тем господствовавшие в европейском и американском литературоведении тенденции, совпадавшие со сменой идеологических веяний и философской моды, как правило, заставляли их выразителей игнорировать, «сокращать» подобные вопросы, а иногда и превратно истолковывать их. Достоевский нередко провозглашался предшественником модернизма, глашатаем своеволия и бунта, апологетом индивидуализма и сильной личности. Экзистенциалисты считали его наряду с Кьеркегором и Ницше своим родоначальником, а фрейдисты и структуралисты подвергали его творчество произвольным и усеченным интерпретациям, обусловленным своеобразием их методологии. При этом одни герои («подпольный» человек, Раскольников, Ставрогин, Иван Карамазов) выводились на передний план за счет других (Мышкин, Макар Долгорукий, Зосима, Алеша Карамазов). Односторонних оценок не избежали и такие крупные писатели, как Т. Манн, Г. Гессе, А. Камю, С. Моэм и др.

Д. И. ПИСАРЕВ

БОРЬБА ЗА ЖИЗНЬ

(«Преступление и наказание» Ф. М. Достоевского. Две части, 1867 г.)

Приступая к разбору нового романа Достоевского, я заранее объявляю читателям, что мне нет никакого дела ни до личных убеждений автора, которые, быть может, идут вразрез с моими собственными убеждениями, ни до общего направления его деятельности, которому я, быть может, нисколько не сочувствую, ни даже до тех мыслей, которые автор старался, быть может, провести в своем произведении и которые могут казаться мне совершенно несостоятельными. Меня очень мало интересует вопрос о том, к какой партии и к какому оттенку принадлежит Достоевский, каким идеям или интересам он желает служить своим пером и какие средства он считает позволительными в борьбе с своими литературными или какими бы то ни было другими противниками. Я обращаю внимание только на те явления общественной жизни, которые изображены в его романе; если эти явления подмечены верно, если сырые факты, составляющие основную ткань романа, совершенно правдоподобны, если в романе нет ни клеветы на жизнь, ни фальшивой и приторной подкрашенности, ни внутренних несообразностей, одним словом, если в романе действуют и страдают, борются и ошибаются, любят и ненавидят живые люди, носящие на себе печать существующих общественных условий, то я отношусь к роману так, как я отнесся бы к достоверному изложению действительно случившихся событий; я всматриваюсь и вдумываюсь в эти события, стараюсь понять, каким образом они вытекают одно из другого, стараюсь объяснить себе, насколько они находятся в зависимости от общих условий жизни, и при этом оставляю совершенно в стороне личный взгляд рассказчика, который может передавать факты очень верно и обстоятельно, а объяснять их в высшей степени неудовлетворительно.

Сюжет романа «Преступление и наказание», по всей вероятности, известен большинству читателей. Образованный молодой человек, бывший студент, Раскольников, убивает старуху процентщицу и ее сестру, похищает у этой старухи деньги и вещи, потом в продолжение нескольких недель томится и терзается сильнейшей душевной тревогой и, наконец, не находя себе покоя, сам на себя доносит, после чего, разумеется, отправляется в каторжную работу.

Раскольников очень беден. Отца у него нет. Его мать получает после покойного мужа сто двадцать рублей пенсиона и из этих денег старается тратить как можно меньше на собственную особу. Сестра Раскольникова живет в гувернантках. Сам Раскольников кое-как перебивается уроками и разными грошовыми работами, получает изредка субсидию от матери, борется с нищетой, старается при этом учиться, напрягает все свои силы, наконец изнемогает в непосильной борьбе, выходит из университета по совершенному недостатку средств и погружается в то мучительное оцепенение, которое обыкновенно овладевает утомленными, измученными и окончательно побежденными людьми. Роман начинается тогда, когда Раскольников совершенно задавлен обстоятельствами. Он живет в крошечной каморке, более похожей на шкаф, чем на комнату; он должен кругом хозяйке квартиры и при каждой случайной встрече с нею принужден выслушивать кротко и почтительно напоминания о платеже, жалобы и угрозы, на которые ему приходится отвечать извинениями, избитыми отговорками, стереотипными просьбами об отсрочке и торжественными, но неубедительными обещаниями уплатить сполна при первой возможности. Гардероб Раскольникова дошел до такого расстройства, что превратился в лохмотья, в которых «иной, даже и привычный человек, — по словам Достоевского, — посовестился бы днем выходить на улицу». Обед для Раскольникова не существует; хозяйка две недели не высылает ему кушанья, чтобы принудить его голодом к уплате денег или к очищению квартиры; Раскольников по целым дням лежит у себя в каморке, на старом изорванном диване, под старым изорванным пальто, и поддерживает свое существование какими-то объедками, которые из сострадания приносит ему кое-когда кухарка Настасья, относящаяся к нему с добродушно презрительной фамильярностью. Своими насущными делами Раскольников не занимается; у него нет и не может быть никаких насущных дел; чтобы давать уроки или поддерживать с кем бы то ни было деловые сношения, надо иметь сколько-нибудь приличный костюм и быть уверенным в том, что не упадешь в обморок от пустоты в желудке и от истощения сил.

Существуют такие границы, за которыми бедность становится неприличной и невыносимой для глаз благовоспитанного и состоятельного человека; кто имел несчастие или неосторожность перешагнуть через эти роковые границы, тот теряет право искать себе работу и являться серьезным претендентом на какое бы то ни было вакантное место; оборванец, которому с часа на час грозит голодная смерть под открытым небом, может в случае удачи получить двугривенный от сострадательного прохожего, так точно, как он получает тарелку вчерашних щей от добродушной Настасьи, но ему до крайности мудрено надеяться на то, что какой-нибудь отец семейства доверит ему обучение своих детей. Он оборван и голоден, следовательно он чем-нибудь и как-нибудь виноват; он оборван и голоден, следовательно он опасен, и всякий порядочный человек при встрече с ним должен тщательно наблюдать за его руками, чтобы эти грязные и дрожащие руки не посягнули каким-нибудь образом на благосостояние порядочного человека. Так рассуждают обыкновенно обеспеченные люди, когда их спокойный и добродушный взор падает на особу, перешагнувшую через известные границы и унизившуюся до неимения крепкого платья и постоянного обеда; обеспеченным людям приятно и необходимо рассуждать таким образом, потому что, при таком способе рассуждения, обеспеченность оказывается сама по себе достоинством и положительной заслугой перед обществом; взглянув сострадательно на оборванца и снабдив его двугривенным, обеспеченный человек обращает свои взоры на самого себя и самодовольно размышляет о том, что он ни от кого не возьмет двугривенного, что он, следовательно, велик и прекрасен сравнительно с жалким парией, получившим от него благодеяние, и что, вследствие этого величия и этой красоты, он обязан по возможности уклоняться от всяких сношений с такими подонками общества и протягивать руку помощи, то есть давать работу только тому, кто еще кое-как соблюдает правила благопристойности.

Итак, Раскольников растерял свои насущные дела, и ему почти невозможно было обзавестись ими снова. Почему и каким образом он их растерял, этого не сказано у Достоевского, но этот пробел очень легко может быть пополнен собственными соображениями читателя. Какие-нибудь две-три самые пустые случайности, отъезд семейства в другой город, болезнь ребенка, готовящегося в какое-нибудь учебное заведение, каприз папеньки или маменьки — могут в одно прекрасное утро оставить бедного студента, живущего уроками, безо всяких средств к существованию. В самом счастливом случае искание новых работ или уроков протянется неделю, две, три; этот кризис можно как-нибудь пережить, извертываясь прибереженными копейками, занимая у товарищей, пользуясь кредитом у хозяйки и у лавочников или обращаясь к ростовщикам и закладывая у них какие-нибудь фамильные драгоценности, вроде серебряных часов или золотых пуговок. Но всего правдоподобнее, что кризис затянется на несколько месяцев, и тогда несчастный юноша, полный сил и желания работать, воодушевленный любовью к науке и к людям, проникнутый самыми честными стремлениями, имеющий право многого требовать и многого ожидать от жизни, попадает в положение человека, медленно утопающего в грязном болоте. Скромные сбережения, если даже они и имелись, окажутся истраченными до последней копейки; товарищи отдадут все, что они были способны дать, и дальнейшие обращения к их братской помощи сделаются невозможными; хозяйка заговорит об уплате денег и начнет жаловаться на шаромыжников, за которыми пропадает ее добро; последние часишки пропадут в закладе за какие-нибудь три целковых, а между тем сапоги начнут разваливаться от бесполезной беготни по городу за трудовым куском хлеба; платье расползется по швам и по целику и повиснет на плечах живописными лохмотьями; белье загрязнится до последней степени отвратительности; щеки поблекнут и ввалятся; в глазах появится постоянное выражение тревожной и суетливой рассеянности, и в душу закрадется понемногу чувство холодной безнадежности и лихорадочной раздражительности; беготня будет еще продолжаться, но сам бегающий субъект перестанет верить в ее практическую пригодность; все изменит человеку разом: и последние денежные средства, и последняя пара приличного платья, и физические силы, и надежды на лучшую будущность, и вера в жизнь, и желание работать, и способность отмахиваться от дурных, опасных и соблазнительных мыслей. Человек забьется в свою грязную конуру, из которой его выживают голодом, холодом, бранью и полицейскими мерами, завалится на свою грязную постель, махнет рукой на свои любимые планы, на самого себя, на чистоту и святость своего внутреннего мира и как безответная жертва отдаст себя в полное распоряжение тех мрачных и диких мыслей, которые порождаются отчаянием, голодом, озлоблением против людей, презрением к самому себе, как побежденному и раздавленному существу, горьким ощущением незаслуженной обиды и начинающейся болезнью, составляющей неизбежный результат всех испытанных волнений и страданий.

Нет ничего удивительного в том, что Раскольников, утомленный мелкой и неудачной борьбой за существование, впал в изнурительную апатию; нет также ничего удивительного в том, что во время этой апатии в его уме родилась и созрела мысль совершить преступление. Можно даже сказать, что большая часть преступлений против собственности устраивается в общих чертах по тому самому плану, по какому устроилось преступление Раскольникова. Самой обыкновенной причиной воровства, грабежа и разбоя является бедность; это известно всякому, кто сколько-нибудь знаком с уголовной статистикой. Далее, не трудно понять и не трудно даже доказать фактами, что воровать и грабить человек в большей части случаев решается только тогда, когда честный труд оказался для него недоступным или когда он убедился в том, что честный труд составляет слишком медленное и недостаточное лекарство против гнетущей бедности. Это значит, что человек, решившийся воровать и грабить, искал труда — и не нашел его или нашел его в таких нищенских размерах, которые не покрывают его насущных потребностей. За неудачными поисками должна последовать апатия; во время апатии должно сложиться убеждение, что нет возможности оставаться честным человеком и что надо выбирать одно из двух: голодную смерть или преступление. Затем должна следовать борьба между инстинктом самосохранения и отвращением к грязному поступку; если победит первый — человек сделается хищным животным и его ближние станут травить его, как голодного волка; если победит второе — человек заболеет от недостатка здоровой пищи и, по всей вероятности, кончит свое печальное существование на койке чернорабочей или какой-нибудь другой больницы, в отделении тифозных или возвратно-горячечных больных.

Итак, огромное большинство людей, отправляющихся на воровство или на грабеж, переживают те самые фазы, через которые проходит Раскольников. Преступление, описанное в романе Достоевского, выдается из ряда обыкновенных преступлений только потому, что героем его является не безграмотный горемыка, совершенно неразвитый в умственном и нравственном отношениях, а студент, способный анализировать до мельчайших подробностей все движения собственной души, умеющий создавать для оправдания своих поступков целые замысловатые теории и сохраняющий во время самых диких заблуждений тонкую и многостороннюю впечатлительность и нравственную деликатность высоко развитого человека. Вследствие этого обстоятельства колорит преступления до некоторой степени изменяется, и процесс его подготовления становится более удобным для наблюдения, но его основная побудительная причина остается неизменной. Раскольников совершает свое преступление не совсем так, как совершил бы его безграмотный горемыка; но он совершает его потому же, почему совершил бы его любой безграмотный горемыка. Бедность в обоих случаях является главной побудительной причиной. При этом само собою разумеется, что влияние бедности в обоих случаях выражается не в одинаковых формах. У человека, подобного Раскольникову, внутренняя борьба, возбужденная безнадежным положением, проявляется очень рельефно, отчетливо и, если можно так выразиться, членораздельно. Раскольников обсуживает свое положение со всех сторон, взвешивает свои силы, измеряет величину тех препятствий, которые он должен преодолеть, чтобы остаться незамаранным человеком, ставит себе вопросы и отвечает на них, придумывает доказательства и опровергает их, — словом, постоянно роется в своих собственных мыслях и ощущениях, ясно понимает их во всякую данную минуту и высказывает их в таких оживленных и разнообразных разговорах с самим собою, что развитие опасной и соблазнительной мысли становится для нас понятным во всех своих подробностях. У неразвитого бедняка все мысли и ощущения, пережитые Раскольниковым, оказались бы смятыми и скомканными в одну темную и безобразную кучу, которую сам переживающий субъект был бы еще менее способен разложить на ее составные части, чем другие люди, смотрящие на дело со стороны. Он чувствовал бы только, что ему тяжело и больно, гадко и пошло, что ему совестно встречаться с прежними товарищами, что ему противно думать о работе, которая его не кормит, и что какая-то сила, похожая на демона-искусителя, подмывает и подталкивает его на скверное дело, которое с каждым днем кажется ему более неизбежным и которого возрастающая неизбежность наводит на него ужас и отвращение.

Никаких теорий тут, конечно, не могло бы быть; никаких философских обобщений, никаких высших взглядов на отношения личности к обществу; ничего, кроме тупого страдания и неясной тревоги. Одинокая борьба неразвитого бедняка с самим собою была бы, по всей вероятности, сокращена в значительной степени сближением данного субъекта с такими товарищами, которые залили бы его последние сомнения хлебным вином, завербовали бы его в свою компанию и указали бы ему все приступы и подходы к первому нарушению существующих законов. У Раскольникова, напротив того, борьба оставалась одинокой до самого конца, то есть до той минуты, когда дикая мысль превратилась в кровавое дело; чем ближе Раскольников знакомился с своей дикой мыслью, чем яснее он видел, что это уже не фантазия, а серьезный план, тем тщательнее он избегал всяких сношений с людьми; он ни с кем не мог и не хотел делиться своими планами и советоваться насчет своего предприятия. Его прежние товарищи и друзья, конечно, постарались бы пристроить его в дом умалишенных, если бы он заикнулся им о том, каким образом он намеревается отыскать себе выход из своего затруднительного положения. А новых товарищей, — таких, которые могли бы отнестись к его замыслу с деятельным сочувствием, — Раскольников не желал иметь ни под каким видом. Он ненавидел, презирал и боялся таких товарищей; у него не было и не могло быть ни в образе мыслей, ни в желаниях, ни во вкусах, ни в привычках ни одной точки соприкосновения с ворами и грабителями по ремеслу. Он хотел убить и ограбить, но так, чтобы на него не брызнула ни одна капелька пролитой крови, чтобы ни один живой человек не мог проникнуть в его тайну, чтобы все прежние друзья и товарищи жали ему руку с прежним сочувствием и уважением и чтобы его мать и сестра более, чем когда бы то ни было, считали его своим ангелом-хранителем, сокровищем и утешением. Особенность преступления, совершенного Раскольниковым, состоит именно в том, что он следил очень внимательно за всеми фазами того психологического процесса, которым оно подготовлялось, и, кроме того, обдумывал, устраивал и выполнял все один, без всяких сообщников, помощников и поверенных. По поводу этого преступления возникает естественным образом два главных вопроса: во-первых, есть ли основание считать Раскольникова помешанным и, во-вторых, есть ли основание думать, что теоретические убеждения Раскольникова имели какое-нибудь заметное влияние на совершение убийства. Мне кажется, что на оба эти вопроса приходится дать отрицательный ответ.

Хотя слово помешанный, или сумасшедший, до сих пор не имеет и при теперешнем положении медицинских знаний, вероятно, еще не может иметь строго определенного значения, хотя, быть может, в природе даже совсем не существует резкой границы между здоровым и больным состоянием организма вообще и нервной системы в особенности, — однако я осмеливаюсь выразить то предположение, что Раскольникова невозможно считать помешанным и что ни один мыслящий медик не подметил бы в нем такого расстройства умственных способностей, при котором человек перестает отдавать себе ясный отчет в смысле и значении своих собственных поступков. Если бы Раскольников был помешан, то мне кажется, что мы, люди, находящиеся в здравом уме, не были бы в состоянии следить за каждой его мыслью до самых последних ее изгибов и до тончайших ее разветвлений. Многие из его мыслей должны были бы казаться нам неожиданными; многие из его поступков должны были бы поражать нас своей беспричинностью; ставя себя на его место, каждый из нас должен был бы чувствовать, что он решительно не был бы в состоянии набрести на те мысли, на которые набрел Раскольников; мы должны были бы замечать, что у Раскольникова в процессе мышления обнаруживаются какие-то пробелы и перерывы, что среди ровного и плавного течения мысли у него попадаются такие зигзаги и скачки, такие пируэты и вольтфасы, которые наша трезвая и здоровая мысль отказывается проделывать вслед за ним и для которых необходимо предположить существование и деятельность особой причины, особого фактора, называемого умственной болезнью. Этого-то и нет. Каждая мысль и каждый поступок Раскольникова, в особенности до совершения убийства, мотивированы в высшей степени удовлетворительно. Мы видим в каждом отдельном случае, почему и зачем он делает тот или другой шаг. Мы видим, что именно толкает его сзади и что именно манит его впереди. Он бросается стремглав в лужу крови и грязи, что, конечно, довольно странно со стороны образованного и высокоразвитого молодого человека, но бросается он вовсе не потому, что чувствует к этой крови и грязи непреодолимое влечение, которое, конечно, было бы непонятно здоровому человеку и которое, следовательно, можно было бы объяснить только расстройством умственных способностей; бросается он в лужу собственно и единственно потому, что сухая тропинка, прилегающая к этой луже, становится, наконец, невыносимо узкой. Бросается он в лужу с болью и со страхом, с ужасом и отвращением, зажимая себе нос и рот и собираясь долго и тщательно отмываться от нечистоты, как только ему удастся вынырнуть и взобраться снова на сухую и чистую дорожку.

Если вы хотите окончательно убедиться в том, что Раскольников не помешанный, сделайте следующее предположение. Накануне убийства Раскольников узнает совершенно случайно, из разговора, услышанного им на Сенной, куда ему даже и незачем было ходить, что завтра, ровно в семь часов вечера, старуха, которую требовалось убить и ограбить, останется дома одна. После этого разговора «он вошел к себе, как приговоренный к смерти. Ни о чем он не рассуждал и совершенно не мог рассуждать; но всем существом своим вдруг почувствовал, что нет у него более ни свободы рассудка, ни воли и что все вдруг решено окончательно. Конечно, если бы даже целые годы приходилось ему ждать удобного случая, то и тогда, имея замысел, нельзя было рассчитывать наверное на более очевидный шаг к успеху этого замысла, как тот, который представился вдруг сейчас. Во всяком случае трудно было бы узнать накануне и наверно, с большей точностью и с наименьшим риском, без всяких опасных расспросов и разыскиваний, что завтра, в таком-то часу такая-то старуха, на которую готовится покушение, будет дома одна-одинехонька». Мысль и решимость созрели в Раскольникове настолько, что они должны были немедленно, не дальше как на другой день, выразиться в поступке, после которого невозможен никакой поворот назад. Теперь вообразите же себе, что в это самое время, когда уже все решено, когда наш герой чувствует себя приговоренным к совершению убийства, в его каморку входит почтальон и подает ему письмо и повестку, требуя себе по обыкновению шесть копеек. Раскольников морщится, платит деньги из последних своих ресурсов, полученных за отцовские часы, и распечатывает полученные бумаги; оказывается, что повестка объявляет ему о получении письма на его имя со вложением пятисот рублей; что же касается до простого письма, полученного вместе с повесткой, то оно написано рукою его матери и извещает его о том, что их семейству досталось совершенно неожиданным образом наследство тысяч в двадцать серебром, что мать вместе с сестрой едут к нему в Петербург и что ему уже выслано пятьсот рублей для немедленного поправления его расстроенных обстоятельств. Как вы думаете, что предпримет Раскольников, получивши такие известия? Будет ли он по-прежнему считать вопрос о старухе бесповоротно решенным и смотреть на самого себя, как на человека, окончательно приговоренного к отвратительному купанью в грязной и кровавой луже? Я не думаю, чтобы кто-нибудь из читателей серьезно ответил на этот вопрос: да. Для такого ответа нет никаких материалов в романе Достоевского.

Если же вы допустите, что письмо и повестка могли перевернуть все планы и намерения Раскольникова в то самое время, когда он уже готовился приступить к их выполнению, то вы тем самым лишите себя всякой возможности считать его помешанным. Я понимаю очень хорошо, что порядочная сумма денег очень часто может быть гораздо полезнее, необходимее и спасительное всевозможных лекарств, теплых ванн и гимнастических упражнений; но я до сих пор никогда не слыхал, чтобы действительно существующее помешательство лечилось письмами и повестками из почтамта. Если Раскольникова можно было бы вылечить радостным известием и присылкой денег, то нетрудно, кажется, сообразить, что корень его болезни таился не в мозгу, а в кармане. Он был беден, голоден, обескуражен и озлоблен, но нисколько не помешан. Конечно, он размышлял не совсем так, как размышляют люди, находящиеся в хорошем, ровном и спокойном расположении духа. Но что же из этого следует? Когда человек чем-нибудь сильно обрадован, или огорчен, или испуган, или взволнован, или озабочен, то мысль его непременно работает не совсем так, как это делается в спокойные минуты его жизни. Если вы усилите каким-нибудь образом действие той причины, которая произвела изменения в процессе мышления, то вместе с тем усилится и самое изменение; если оно усилится в очень значительных размерах, то человек сделается до некоторой степени похожим на сумасшедшего; он начнет заговариваться, болтать чепуху, перебивать самого себя, смеяться или плакать без видимой причины, задумываться, отвечать невпопад на самые простые вопросы и вообще вести себя так, что от него трудно будет добиться толку. Но признать его помешанным было бы все-таки в высшей степени опрометчиво. Удалите причину, перепутавшую его мысли, и он немедленно сделается снова совершенно рассудительным человеком. Всякая страсть, всякое впечатление, всякое глубокое душевное движение нарушают до некоторой степени полное равновесие и гармоническое действие наших умственных способностей; но если бы каждое подобное нарушение считалось за помешательство, то, по всей вероятности, каждому из нас пришлось бы провести в сумасшедшем доме большую часть своей жизни. Помешательством можно назвать только такое нарушение равновесия, после которого нормальные умственные отправления уже не восстановляются сами собой.

Человек помешанный не может отвечать за свои поступки. С него невозможно взыскивать за то зло, которое он делает себе и другим; его нельзя ни судить, ни наказывать. Этот принцип в настоящее время принят всеми уголовными кодексами образованного мира. Доказать, что преступление совершено во время помешательства, значит доказать, что преступления вовсе не существует и что вместо преступника, подлежащего известному наказанию, судьи имеют перед собой больного, нуждающегося в попечениях добросовестного и человеколюбивого медика. Поэтому в вопросе о том, помешан ли Раскольников, скрывается в сущности другой вопрос: насколько Раскольников был свободен и способен отвечать за свои поступки в то время, когда он совершал свое преступление? Этот вопрос имеет очень важное и глубокое общественное значение. Такой вопрос гораздо более интересен для каждого размышляющего читателя, чем специально психиатрический вопрос о том, можно ли назвать помешательством то ненормальное настроение, в которое погрузила Раскольникова его безвыходная нищета. Собственно говоря, именно этот вопрос и предлагается каждым читателям, желающим знать, был ли Раскольников помешан, или нет. От решения этого вопроса зависят те отношения, в которые читатель станет к герою, совершившему грязное и отвратительное преступление. Читатель может или презирать и ненавидеть Раскольникова, как вредного и низкого негодяя, для которого уже нет и не должно быть места в гражданском обществе; или же читатель может смотреть на него с почтительным состраданием, как на несчастного человека, свалившегося в грязь под невыносимым гнетом таких суровых и непобедимо враждебных обстоятельств, которые могли бы сломить даже очень твердую волю и отуманить даже очень светлую голову. Отношения читателя к Раскольникову определятся так или иначе, смотря по тому, как решится вопрос о свободе Раскольникова и о его способности отвечать за свои поступки. Этот последний вопрос можно и должно совершенно отделить от вопроса о его помешательстве. Можно признать тот факт, что Раскольников не был помешан, и в то же время можно доказать, что та доля свободы, которою пользовался Раскольников, была совершенно ничтожна. Переберем одну за другой все подробности той обстановки, при которой Раскольникову приходилось обдумывать свое положение и искать выхода из той ловушки, которую расставила ему жизнь; перечислим одно за другим впечатления, которые ложились на его измученную нервную систему; взвесим и оценим все мелкие и мучительные столкновения с грубостью и бездушностью окружающих людей, все столкновения, которые направляли в известную сторону течение его мыслей, — и потом спросим себя, оставалась ли за Раскольниковым свобода выбора и в его ли власти было прийти или не прийти к такому дикому абсурду, которым закончилась его глухая и одинокая борьба.

В ту минуту, когда мы знакомимся с Раскольниковым, он старается «проскользнуть как-нибудь кошкой по лестнице» мимо квартиры хозяйки, которой он должен, и улизнуть, чтобы никто не видел. При этом он чувствует какое-то болезненное и трусливое ощущение, которого стыдится и от которого морщится. И это ощущение он принужден испытывать всякий раз, когда выходит на улицу, потому что всякий раз ему надо проходить по лестнице, мимо хозяйкиной двери, которая обыкновенно бывает отворена. Выходит он на улицу в таком виде, который в одних прохожих возбуждает насмешку, в других отвращение, в третьих праздное сострадание. Он остается равнодушен к тому впечатлению, которое его лохмотья могут произвести на уличную публику. Но почему он равнодушен? Потому, как объясняет Достоевский, что в душе его накопилось уже достаточное количество злобного презрения. Это злобное презрение, составляющее для Раскольникова оборонительное оружие против мелких булавочных уколов, которые добрые люди расточают своим ближним для препровождения времени, — приобретается не легко, покупается не дешевой ценой и изображает собой такую почву, на которой могут укорениться и созреть самые дикие, мрачные и отчаянные намерения. Это злобное презрение еще не достаточно защищает его от стыда за свою беспомощность, когда ему случается встретиться с знакомыми или с прежними товарищами. Он тщательно избегает таких встреч. Дурной знак! Его молодое самолюбие так глубоко изранено разнообразнейшими оскорблениями, что уже нет той формы дружеского участия, которая могла бы доставить ему приятное ощущение и которая не показалась бы ему выражением обидного и высокомерного сострадания.

Раскольников идет к той старухе, которую он собирается убить; он идет закладывать серебряные часы и в то же время осматривать местность. Старуха дает ему за часы полтора рубля и берет с него проценты за месяц вперед, по десяти процентов в месяц. Раскольников видит и чувствует на самом себе, как люди пользуются страданиями своих ближних, как искусно и старательно, как аккуратно и безопасно они высасывают последние соки из бедняка, изнемогающего в непосильной борьбе за жалкое и глупое существование. Ненависть и презрение приливают широкими и ядовитыми волнами в молодую и восприимчивую душу Раскольникова в то время, когда грязная старуха, паук в человеческом образе, тянет из него все, что можно вытянуть из человека, находящегося накануне голодной смерти. Ненависть и презрение одолевают его с такой силой, что ему становится бесконечно отвратительным даже бить эту старуху, даже марать руки ее кровью и ее деньгами, в которых ему чуются слезы многих десятков голодных людей, быть может даже многих покойников, умерших в больнице от истощения сил или бросившихся в воду во избежание голодной смерти. На минуту все тонет для Раскольникова в каком-то тумане непобедимого отвращения. Пропадай эта подлая старуха, пропадай ее грязные деньги, пропадай я сам с моими глупыми страданиями и еще более глупыми планами обогащения. Наплевал бы на всю эту тину человеческой гнусности, ушел бы куда-нибудь, забылся бы, умер бы, если бы для этого достаточно было закрыть глаза и пожелать смерти.

Это чувство нравственного отвращения усиливается еще и доводится до своего апогея простым ощущением физической тошноты. Раскольников голоден до такой степени, что мысли путаются в его голове. Он входит в распивочную, выпивает стакан холодного пива, и ему вдруг становится веселее и легче: он сам замечает, что у него «крепнет ум, яснеет мысль, твердеют намерения». Сознательная ненависть к старухе и взгляд на ее бесчестно нажитые деньги, как на средство выбраться из затруднения, одерживают перевес над инстинктивно сильным отвращением к грязному убийству. Раскольников замечает тотчас же, что этот поворот в его мыслях произошел от стакана пива, и это простое наблюдение заставляет его плюнуть и сказать: «Какое все это ничтожество».
Автор статьи: Писарев Д. И. .

Из этого наблюдения он видит, что он не властен над своими мыслями, что он не может подавлять или вызывать их по своему благоусмотрению и что ему надо будет, волей или неволей, идти туда, куда поведут его внешние влияния, дающие его мыслям то или другое направление. В распивочной Раскольников встречается с горьким пьяницей, отставным чиновником Мармеладовым, который комически витиеватым языком рассказывает ему свою простую и глубоко трагическую историю. Бедность, голодные дети, грязный угол, оскорбления разных нахалов, чахоточная жена, сохраняющая воспоминание о лучших днях и убивающая себя работой, старшая дочь, превратившаяся в публичную женщину, чтобы поддерживать существование семейства, — вот выдающиеся черты жизни, панорама которой развертывается перед Раскольниковым в рассказе пьяного Мармеладова. Сам рассказчик нисколько не желает себя выгораживать; со смирением, свойственным разговорчивому пьянице, он неоднократно называет себя свиньей и скотом и доказывает очень убедительно, что он в самом деле скот и свинья. Он объясняет Раскольникову, с чувством искреннего негодования против себя, что пропил даже чулки своей жены, пропил косыночку из козьего пуха, «дареную, прежнюю, ее собственную», пропил в последние пять дней свое месячное жалованье, укравши его из-под замка у жены, вместе с жалованьем пропил форменное платье и последнюю надежду выбраться на чистую дорожку посредством службы, которая была ему доставлена только по особому великодушию какого-то благодетеля, его превосходительства Ивана Афанасьевича, тронувшегося его слезными мольбами и взявшего его на свою личную ответственность. «Пятый день из дома, — кончает Мармеладов, — и там меня ищут, и службе конец, и вицмундир в распивочной у Египетского моста лежит, взамен чего и получил сие одеяние… и всему конец».

До столкновения с Мармеладовым Раскольников знал коротко только те физические лишения, которые порождаются бедностью. Он мог, конечно, дойти и, по всей вероятности, доходил путем теоретических выкладок до того заключения, что бедность, придавливая и пригибая человека к земле, делая его безответным и беззащитным, заставляя его ползать и пресмыкаться в грязи у ног великодушных благодетелей, медленно и безвозвратно убивает в нем его человеческое достоинство; но доходить путем размышления до того вывода, что какой-нибудь факт возможен и действительно существует, совсем не то, что встретиться с этим фактом лицом к лицу, осмотреть его со всех сторон и вдохнуть в себя весь его своеобразный аромат.

Оскорбление общественной нравственности (франц.)

Положение вещей (лат.)

…У Достоевского же до конца сохраняется человек. В человекобоге погибает человек, и в Богочеловеке сохраняется человек. Только христианство спасает идею человека, навеки сохраняя образ человека. Бытие человека предполагает бытие Бога. Убийство Бога есть убийство человека.

В чистой и святой девушке, в Дуне, открывается возможность зла и преступления, – она готова предать себя, как Соня. В развратном, погибшем человеке, в Свидригайлове, открывается возможность добра и подвига. Здесь тот же основной мотив романа, вечная загадка жизни, смешение добра и зла. (Из статьи «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы») И. Ф. Анненский

Сердце Сони так целостно отдано чужим мукам, столько она их видит и провидит, и сострадание ее столь ненасытимо-жадно, что собственные муки и унижения не могут не казаться ей только подробностью, – места им больше в сердце не находится.

Все три основные, параллельно развивающиеся завязки романа – драма Раскольникова, Сони и Дуни – стремятся, в сущности, к одной цели – показать загадочное, роковое смешение в жизни добра и зла…

…Достоевский был не только великий художник, он был также великий мыслитель и великий духовидец. Он – гениальный диалектик, величайший русский метафизик…

…Выходит, что от Лужина, если не до самого Раскольникова, то, во всяком случае, до его «Наполеона», до мыслишки-то его – в сущности, рукой подать… В этом-то, конечно, и заключается основание ненависти между Лужиным и Раскольниковым. Не то чтобы они очень, слишком бы мешали друг другу, а уж сходство-то чересчур «того»: т. е. так отвратительно похожи они и так обидно карикатурят один другого, что хоть плачь… (Из статьи «Достоевский в художественной идеологии») Н. А. Бердяев

(Из рецензии «Преступление и наказание». Роман в шести частях с эпилогом Ф. М. Достоевского) Д. И. Писарев

…Город Петербург, который так изумительно чувствовал и описывал Достоевский, есть призрак, порожденный человеком в его отщепенстве и скитальчестве. В атмосфере туманов этого призрачного города зарождаются безумные мысли, созревают замыслы преступлений, в которых преступаются границы человеческой природы. Все сконцентрировано и сгущено вокруг человека, оторвавшегося от божественных первооснов.

Вечный спор Ангела и Демона происходит в нашей собственной совести, и ужаснее всего, что мы иногда не знаем, кого из них больше любим, кому больше желаем победы…

За Соней идет ее отец по плоти и дитя по духу – старый Мармеладов. И он сложнее Сони в мысли, ибо, приемля жертву, он же приемлет и страдание. Он – тоже кроткий, но не кротостью осеняющей, а кротостью падения и греха. Он – один из тех людей, ради которых именно и дал себя распять Христос; это не мученик и не жертва, это, может быть, даже ивверг, только не себялюбец, – главное же, он не ропщет, напротив, он рад поношению. А любя, любви своей стыдится, и за это она, любовь, переживает Мармеладова в убогом и загробном его приношении.

…Раскольников принужден сознаться, что все это дело было сделано по-дурацки. Он даже сам не понимал, зачем он его сделал. Он видит только, что ему приходится, так или иначе, нести на себе все последствия этого дурацкого дела. Эти последствия оказываются очень мучительными. Подробная история этих мучительных последствий наполняет собой почти весь роман г. Достоевского; она начинается со второй части и оканчивается только вместе с эпилогом…

…У Достоевского есть и Бог и человек. Бог у него никогда не поглощает человека, человек не исчезает в Боге, человек остается до конца и остается на веки веков. В этом Достоевский был христианином в глубочайшем смысле этого слова… (Из статьи «Миросозерцание Достоевского») М. М. Бахтин

Григорий Захарович Елисеев

Критика 60-х годов XIX века / Сост., преамбулы и примеч. Л. И. Соболева. -- М., ООО "Издательство Астрель": ООО "Издательства АСТ", 2003. (Библиотека русской критики) Г. Ф. Достоевский в начале своего литературного поприща, которое относится к сороковым годам, был одним из лучших представителей образовавшейся тогда так называемой натуральной школы. Школа эта оказала весьма важную услугу нашей литературе именно тем, что она только действительное признала достойным художественного изображения. Но так как всякая действительность, ео ipso {Вследствие этого (лат.). }, потому только, что она действительность, становилась, по ее воззрениям, материалом, годным для художественного изображения, то отсюда проистекали два важных недостатка натуральной школы: 1) бесцельность художественных изображений, копирование действительности только ради того, чтобы показать свое искусство копировать. На этом основании даже Белинский не только не усомнился казака Луганского за его физиологические очерки возвести в поэты, но даже сказать о нем, что он относительно создания типов "после Гоголя решительно первый талант в русской литературе" 1 ; 2) неразборчивость между действительностию и недействительностию, смешение действительности, существующей в качестве отдельных, исключительных фактов, случайных, ничтожных явлений, с действительностию, имеющею широкое основание в жизни, или разумное raison d"être {Разумное основание, смысл (франц.). }. Отсюда выбор в герои таких лиц, которые представляли чистые курьезы в нравственном мире, например, "Двойник" г. Достоевского. Критика тогдашнего времени благодушно относилась к таким явлениям в литературе, во-первых, потому, что против прежнего они составляли все-таки шаг вперед; во-вторых, главным образом, потому, что Белинский, главный представитель литературной критики, от ногтей юности пропитанный чисто художественными воззрениями на литературу, до самой смерти своей не мог окончательно отрешиться от этих воззрений. В последнее время своей критической деятельности он уступал, что искусство, нисколько не роняя себя, может служить целям чисто практическим, но вместе с тем художественность признавал и за теми произведениями, которые представляли собою только бесцельное изображение действительности. Воспитанные в таких эстетических воззрениях, поэты натуральной школы, за исключением немногих, оказались несостоятельными для воспринятия воззрений последнего времени на искусство. И так как это необходимо повлекло за собою падение прежнего их авторитета, то некоторые из них не могли благодушно перенести такой не ожиданной ими катастрофы. Они стали в оппозицию к тем идеям, которые заняли место сказанных воззрений, и стали с озлоблением преследовать самые идеи. Нам не нужно называть имен и лиц; читатель, следивший за литературою последнего времени, знает, о ком и о чем мы говорим. В ряды этих озлобленных движением последнего времени, видимо, хочет стать теперь и г. Ф. Достоевский новым своим романом. Несколько мы правы в своем предположении, во всяком случае нелестном для г. Достоевского, к которому образованная публика, несмотря на его литературную несостоятельность, не утратила доселе вполне своих симпатий, -- пусть судит читатель по нижеследующему: Студент университета, очень бедный молодой человек, перебивающийся кой-как, решается убить одну старуху-ростовщицу, чтобы поживиться ее деньгами. Он совершенно убежден в том, что, убив старуху, ни для чего не годную в сем мире, он не совершит никакого преступления, а, пожалуй, совершит еще некоторого рода подвиг. Но самый акт совершения убийства есть для него дело новое, непривычное; мысль о нем приводит его в смущение, порождает в нем малодушие. И вот эту-то борьбу между благородною решимостию на убийство, с одной стороны, и между малодушием на осуществление такой решимости -- с другой и изображает г. Достоевский в напечатанной теперь первой части своего романа. Дело кончается, однако ж, тем, что убеждением превозмогается малодушие. Студент убивает не только ростовщицу, но и подвернувшуюся некстати ему под руку после совершения убийства сестру ее. Но чем же, спрашивается, студент убеждается, что убийство, которое он совершит, не есть преступление, а некоторым образом подвиг? О! отвечает автор. Чтобы убедиться в этом, ему вовсе не было нужды трудиться. Подобные убеждения "были, по словам автора, самые обыкновенные и не раз уже слышанные им -- молодые разговоры и мысли" (!!!???). Вот оно куда пошло! Читателю, конечно, любопытно знать, как формулировались подобные молодые разговоры и мысли. Потому мы поведем его в один плохенький трактиришка, куда зашел Раскольников немедленно после того, как он был в первый раз у старухи-ростовщицы и отдал ей в заклад кольцо. Старуха с первого разу возбудила в нем непреодолимое отвращение к себе, и странная мысль уже сама собою "наклевывалась в его голове, как из яйца цыпленок, и очень сильно занимала его". Как вдруг он слышит разговор, попадающий как раз на эту мысль, который ведут сидящие почти рядом с ним на другом столе незнакомый ему студент и молодой офицер. Речь идет именно о ростовщице-старухе (Алене Ивановне) и живущей у ней молодой сестре Лизавете, которую старуха держит в страшном загоне. После рассказа о Лизавете студент обращается к офицеру с такою речью о старухе: -- Нет, вот что я тебе скажу. Я бы эту проклятую старуху убил и ограбил и уверяю тебя, что без всякого зазору совести, -- с жаром прибавил студент. Офицер захохотал, а Раскольников вздрогнул. Как это было странно! -- Позволь, я тебе серьезный вопрос задать хочу, -- загорячился студент. -- Я сейчас, конечно, пошутил, но смотри: с одной стороны, глупая, бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому не нужная, а напротив, весьма вредная, которая сама не знает, для чего живет, и которая завтра же сама собой умрет. Понимаешь, понимаешь? -- Ну, понимаю, -- отвечает офицер, внимательно уставясь в горячившегося товарища. -- Слушай дальше. С другой стороны молодые, свежие силы, пропадающие даром без поддержки, и это тысячами, и это всюду! Сто, тысячу добрых дел и начинаний, которые можно устроить и поправить на старухины деньги, обреченные в монастырь! Сотни, тысячи, может быть, существований, направленных на дорогу; десятки семейств, спасенных от нищеты, от разложенья, от гибели, от разврата, от венерических больниц, -- и это все на ее деньги. Убей ее и возьми ее деньги, с тем чтобы с их помощью посвятить потом себя на служение всему человечеству и общему делу: как ты думаешь, не загладится ли одно крошечное преступление тысячами добрых дел? За одну жизнь -- тысячи жизней, спасенных от гниения и разложения. Одна смерть и сто жизней взамен -- да ведь тут арифметика! Да и что значит на общих весах жизнь этой чахоточной, глупой и злой старушонки? Не более, как жизнь вши, таракана, да и того не стоит, потому что старушонка вредна. Она чужую жизнь заедает, она зла; она намедни Лизавете палец со зла укусила; чуть-чуть не отгрызла. -- Конечно, она не достойна жить, -- заметил офицер, -- но ведь тут природа. -- Эх, брат, да ведь природу поправляют и направляют, а без этого пришлось бы потонуть в предрассудках. Без этого ни одного великого человека не было бы. Говорят: "долг, совесть", -- я ничего не хочу говорить против долга и совести, -- но ведь как мы их понимаем? Стой, я тебе задам вопрос. Слушай! -- Нет, ты стой; я тебе задам вопрос. Слушай! -- Ну! -- Вот ты теперь говоришь и ораторствуешь, а скажи ты мне: убьешь ты сам старуху или нет? -- Разумеется нет! Я для справедливости... Не во мне тут и дело... -- А по-моему, коль ты сам не решаешься, так нет тут никакой и справедливости! Пойдем еще партию! "Раскольников был в чрезвычайном волнении. Конечно, все это были самые обыкновенные и самые частые, не раз уже слышанные им, в других только формах и на другие темы, молодые разговоры и мысли. Но почему именно теперь пришлось ему выслушать именно такой разговор и такие мысли, когда в собственной голове его только что зародились... такие же точно мысли (курсив у автора)?" и проч. Вот то, что называлось действительностию на языке натуральной школы. Пред вами изображается действительный город с знакомыми вам улицами и переулками, харчевнями, трактирами, мостами, домами и т. д., изображаются лица, по наружности похожие на тех, которых вы встречаете, одним словом, изображается обстановка, всем знакомая; вы видите героя, который обуревается какою-нибудь страстию: автор пыщится и напрягает все свои силы, чтоб изобразить глубину и широту страсти. Выходит нечто детское, неумелое, водянисто-реторическое, что показывает в авторе не только недостаток наблюдательности, но и недостаток собственно художественного приема и опытности в изображении страсти, -- что, наводя страшную скуку на читателя, нисколько не выясняет лица героя. Но такое психологическое баловство было в моде и почиталось верхом искусства по воззрениям натуральной школы. И автор в восторге от написанной им дребедени, вероятно, воображает себя знатоком человеческого сердца, чуть-чуть не Шекспиром. На наш взгляд, автор, приступая к своему роману, если он хотел изобразить действительное, прежде всего должен был бы спросить себя: существует ли то, что я хочу описывать и изъяснять? Бывали ли когда-нибудь случаи, чтобы студент убивал кого-нибудь для грабежа? Если бы такой случай и был когда-нибудь, что может он доказывать относительно настроения вообще студенческих корпораций? В каких состояниях и сословиях не бывало подобных исключительных случаев? Из каких источников могу я удостовериться, что студенты убийство из грабежа почитают подавлением и направлением природы? Ведь если ничего подобного, что мне представляется, нет в действительности, то мой роман на подобную тему будет самым глупым и позорным измышлением, сочинением самым жалким. Если же что-нибудь подобное есть в действительности, то тут надобно действовать никак не посредством поэзии, а посредством полиции наружной или тайной? Какою разумною целию может оправдываться подобный сюжет для романа? Некогда Белинский, рассматривая известное произведение г. Достоевского "Двойник; приключения господина Голядкина", находил в этом произведении высокие достоинства, но вместе с тем порицал его длинноту и фантастичность. "Фантастическое, -- говорил он в назидание г. Достоевскому, -- в наше время может иметь место только в домах умалишенных, а не в литературе, и находиться в заведении врачей, а не поэтов" 3 . Что сказал бы Белинский об этой новой фантастичности г. Достоевского, фантастичности, вследствие которой целая корпорация молодых юношей обвиняется в повальном покушении на убийство с грабежом?

ПРИМЕЧАНИЯ

Григорий Захарович Елисеев (1821-1891)

Один из пяти великих романов Ф. М. Достоевского - “Преступление и наказание” - роман о необычном преступлении. Его сюжет весьма занимателен. Мы знаем, кто является убийцей, но для Достоевского наиболее важным представляется психологическое состояние героя до и после совершения преступления, борьба, которая происходит в его душе. Центральный герой романа - Родион Раскольников. Остальные же персонажи “Преступления и наказания” являются своеобразными проекциями его души: они отражают ту драму, которая разворачивается в сознании Раскольникова, отражают глубину его личности.
Даже во внешности Раскольникова мы видим его неоднозначность, “раскол”. Он был бедным студентом, жившим в Петербурге, в ужасной маленькой комнате с желтыми обоями, похожей на гроб. Отца у него не было, мать и сестра жили в провинции. Родион Романович зарабатывал гроши, переводя различные статьи. Давящая обстановка грязного, душного Петербурга, убожество жилья, постоянное отсутствие денег - все это давило на бедного студента, вызывало ненависть ко всему окружающему. Все эти обстоятельства подготовили почву для рождения чудовищной идеи в голове Раскольникова. Он решил совершить пробу, дабы убедиться в своей принадлежности к сильным личностям, которые “право имеют” переступить через других людей. Он решается не на убийство, а на акт самопознания. Но на самом деле свершилась страшная трагедия самообмана.
Он совершает два преступления. Первое преступление - перед Богом, второе - перед людьми. Характер Раскольникова очень противоречив. Мы видим в нем презрение, озлобленность к людям, но, с другой стороны, - чуткость и сострадание. Совершив преступление, он должен идти вперед, к власти. Что же он? Он отдает свои деньги на похороны Мармеладова, помогает его семье. Правильно было сказано, что действительность и натура могут “подсечь любой расчет”. Что же происходит с Родионом? Ум героя полностью подчинен его идее, а душа восстает, в душе пробуждаются новые чувства - назревает душевный бунт.
После убийства в Родионе начинают просыпаться чувства не сверхчеловека, а человека страдающего. Избранник превратился в изгоя. Раскольников не может общаться, как прежде, со своими родными, приехавшими в Петербург (сестрой Дунечкой и матерью Пульхерией Александровной). Он избегает их, даже чувствует ненависть к ним. Он будто бы “ножницами отрезал себя” от всех людей. Созданная им теория становится тяжелым наваждением - Раскольников не может понять, в чем причина неудавшейся пробы (он не человека убил, “а принцип убил”).
Ф. М. Достоевский вводит в роман ряд героев, помогающих понять суть преступления Раскольникова. И оказывается, что низкие и циничные люди, такие как Свидригайлов и Лужин, являются “двойниками” Раскольникова. Автор показывает, что Раскольников очень похож на них своими методами достижения цели. Родион, переступив через законы морали, кровь, совершил преступление перед Богом и людьми, опускается на одну ступень с низкими циниками - Лужиным и Свидригайловым.
Свою теорию Раскольников создал в полном одиночестве, ему никто не был нужен в тот момент. Понять же истину случившегося самостоятельно было невозможно; он начинает искать живую душу, которая сможет его спасти от безумия. В появлении Сони заключается одна из важнейших идей Достоевского: преступление Раскольников совершает один, но один вернуться к людям он не может. Раскольников совершил страшное преступление - нарушил заповедь “не убий”. Воскрешение души его возможно лишь при искреннем покаянии. Автор подводит своего героя к пониманию того, что единственным путем к духовному воскрешению может быть смирение и признание заповедей Христа. Надежду ему подает Соня. Она для него - символ жизни и веры в Бога и людей. Противопоставляя бунтарство Раскольникова смирению и христианскому всепрощению Сони, Достоевский в своем романе оставляет победу не за сильным и умным Раскольниковым, а за кроткой страдающей Соней, видя в ней высшую правду. Раскольников не в состоянии вынести мучений совести: преступление его приводит к наказанию, которое к нему приходит с осознанием греха. В христианском смирении Сони он видит путь к спасению и искуплению своей вины.
Таким образом, психологически достоверно показывая душевные страдания Раскольникова после совершенного убийства, введя психологических “двойников” своего героя, Достоевский убедительно раскрыл антигуманную сущность теории, подчиняющей себе “живую” жизнь.