Причинение смерти по неосторожности. Что подразумевается под причинением смерти по неосторожности? Срок давности за причинение смерти по неосторожности

Литература:

Арутюнова Н.Д. Стиль Достоевского в рамке русской картины мира . – В кн.: Поэтика. Стилистика. Язык и культура. Памяти Т.Г.Винокур. М., 1996
Иорданская Л.Н. Попытка лексикографического толкования группы русских слов со значением чувства . – Машинный перевод и прикладная лингвистика, вып. 13. М., 1970
Арутюнова Н.Д. Предложение и его смысл . М., 1976
Арутюнова Н.Д. Аномалии и язык: К проблеме «языковой картины мира ». – Вопросы языкознания, 1987, № 3
Лакофф Д., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем . – В кн.: Язык и моделирование социального взаимодействия. М., 1987
Пеньковский А.Б. «Радость » и «удовольствие » в представлении русского языка . – В кн.: Логический анализ языка. Культурные концепты. М., 1991
Апресян В.Ю., Апресян Ю.Д. Метафора в семантическом представлении эмоций . – Вопросы языкознания, 1993, № 3
Яковлева Е.С. Фрагменты русской языковой картины мира . (Модели пространства, времени и восприятия ). М., 1994
Апресян Ю.Д. Образ человека по данным языка . – В кн.: Апресян Ю.Д. Избранные труды, т. 2. М., 1995
Урысон Е.В. Фундаментальные способности человека и наивная «анатомия ». – Вопросы языкознания, 1995, № 3
Вежбицкая А. Язык, культура, познание . М., 1996
Левонтина И.Б., Шмелев А.Д. «Попречный кус ». – Русская речь, 1996, № 5
Левонтина И.Б., Шмелев А.Д. Русское «заодно » как выражение жизненной позиции . – Русская речь, 1996, № 2
Зализняк Анна А., Шмелев А.Д. Время суток и виды деятельности . – В кн.: Логический анализ языка. Язык и время. М., 1997
Степанов Ю.С. Константы. Словарь русской культуры . М., 1997
Шмелев А.Д. Лексический состав русского языка как отражение «русской души ». – В кн.: Т.В.Булыгина, А.Д.Шмелев. Языковая концептуализация мира (на материале русской граматики). М., 1997
Булыгина Т.В, Шмелев А.Д. Неожиданности в русской языковой картине мира . – POLYTROPON. К 70-летию Владимира Николаевича Топорова. М., 1998
Вежбицкая А. Семантические универсалии и описание языков . М., 1999
Булыгина Т.В., Шмелев А.Д. Перемещение в пространстве как метафора эмоций
Зализняк Анна А. Заметки о метафоре
Зализняк Анна А. О семантике щепетильности («обидно », «совестно » и «неудобно » на фоне русской языковой картины мира ). – В кн.: Логический анализ языка. Языки этики. М., 2000
Зализняк Анна А. Преодоление пространства в русской языковой картине мира: глагол «добираться ». – В кн.: Логический анализ языка. Языки пространств. М., 2000
Крылова Т.В. Статусные правила в наивной этике . – В кн.: Слово в тексте и в словаре. Сборник статей к семидесятилетию академика Ю.Д.Апресяна. М., 2000
Левонтина И.Б, Шмелев А.Д. Родные просторы . – В кн.: Логический анализ языка. Языки пространств. М., 2000
Новый объяснительный словарь синонимов русского языка . Под общим руководством Ю.Д.Апресяна, вып. 1. М., 1997; вып. 2. М., 2000
Рахилина Е.В. Когнитивный анализ предметных имен . М., 2000

Каждый язык имеет собственную языковую картину мира, в соответствии с которой носитель языка организует содержание высказывания. Именно так проявляется специфически человеческое восприятие мира, зафиксированное в языке.

Язык – важнейший способ формирования знаний человека о мире. Отображая в процессе деятельности объективный мир, человек фиксирует результаты познания в словах. Совокупность этих знаний, запечатленных в языковой форме, и представляет то, что принято называть «языковой картиной мира». «Если мир – это человек и среда в их взаимодействии, то картина мира – результат переработки информации о среде и человеке».

В рамках антропоцентрического научного подхода языковая картина представлена в виде системы образов, заключающих в себе окружающую действительность.

Картина мира может быть представлена с помощью пространственных, временных, количественных, этнических и других параметров. На ее формирование огромное влияние оказывают традиции, язык, природа, воспитание, образование и многие социальные факторы.

Своеобразие национального опыта определяет особенности картины мира различных народов. В силу специфики языка, в свою очередь, формируется определенная языковая картина мира, через призму которой человек воспринимает мир. Концепты – составляющие языковой картины мира, через анализ которых можно выявить некоторые особенности национального мировидения.

Языковая картина мира, исторически сложившаяся в обыденном сознании данного языкового коллектива и отраженная в языке совокупность представлений о мире, определенный способ концептуализации действительности. Понятие языковой картины мира восходит к идеям В. фон Гумбольдта и неогумбольдтианцев (Вайсгербер и др.) о внутренней форме языка, с одной стороны, и к идеям американской этнолингвистики, в частности так называемой гипотезе лингвистической относительности Сепира – Уорфа, – с другой .

Современные представления о языковой картине мира в изложении акад. Ю.Д.Апресяна выглядят следующим образом.

Реконструкция языковой картины мира – важнейшая задача современной лингвистической семантики. Исследование языковой картины мира ведется в двух направлениях, в соответствии с названными двумя составляющими этого понятия. С одной стороны, на основании системного семантического анализа лексики определенного языка производится реконструкция цельной системы представлений, отраженной в данном языке, безотносительно к тому, является она специфичной для данного языка или универсальной, отражающей «наивный» взгляд на мир в противоположность «научному». С другой стороны, исследуются отдельные характерные для данного языка (лингвоспецифичные) концепты, обладающие двумя свойствами: они являются «ключевыми» для данной культуры (в том смысле, что дают «ключ» к ее пониманию) и одновременно соответствующие слова плохо переводятся на другие языки: переводной эквивалент либо вообще отсутствует (как, например, для русских слов тоска, надрыв, авось, удаль, воля, неприкаянный, задушевность, совестно, обидно, неудобно), либо такой эквивалент в принципе имеется, но он не содержит именно тех компонентов значения, которые являются для данного слова специфичными (таковы, например, русские слова душа, судьба, счастье, справедливость, пошлость, разлука, обида, жалость, утро, собираться, добираться, как бы). В последние годы в отечественной семантике развивается направление, интегрирующее оба подхода; его целью является воссоздание русской языковой картины мира на основании комплексного (лингвистического, культурологического, семиотического) анализа лингвоспецифических концептов русского языка в межкультурной перспективе (работы Ю.Д.Апресяна, Н.Д.Арутюновой, А.Вежбицкой, Анны А.Зализняк, И.Б.Левонтиной, Е.В.Рахилиной, Е.В.Урысон, А.Д.Шмелева, Е.С.Яковлевой и др.) .

У Воротника Ю. Л. «Языковая картина мира» имеет следующую трактовку понятия.

Понятие языковая картина мира относится к числу тех «широких» понятий, обоснование применения которых не является обязательным, а еще точнее - является само собой разумеющимся. Ведь немного найдется таких исследователей, которые начинали бы свою работу в области, например, морфологии определением своего понимания сущности языка, хотя вполне понятно, что употреблять слово «язык» по ходу изложения им придется неоднократно. Более того, если их спросить, что такое язык, многие не сразу смогут на этот вопрос ответить. Причем качество данной конкретной работы совершенно не обязательно будет напрямую связано со способностью ее автора истолковать смысл употребляемых понятий .

Однако, относя понятие «языковая картина мира» к числу таких исходных понятий лингвистики, как «язык», «речь», «слово» и им подобных, следует иметь в виду одно существенное обстоятельство. Все перечисленные понятия можно употреблять в качестве до определенной степени «само собой разумеющихся», в некотором смысле «априорных», потому что им посвящена огромная литература, они как бы отшлифованы употреблением великих авторитетов, сломавших немало копий в спорах об их сущности. Именно поэтому часто достаточно бывает не давать своего определения такого понятия, а просто сослаться на одно из авторитетных его определений.

Некоторое равнодушие или, если угодно, хладнокровие лингвистов к этой стороне вопроса должно иметь и, конечно, имеет свое рациональное объяснение. Одно из них сводится к следующему. Выражение «языковая картина мира» по сути своей до сего дня не терминологично, оно употребляется как пусть и удачная, но все же метафора, а давать определения метафорическому выражению - это, вообще-то говоря, дело неблагодарное. В той же области, где слово «картина» употребляется терминологически (а именно в искусствознании), отношение к нему, конечно, совсем иное и баталии вокруг его понятийного содержания могут быть не менее жаркими, чем вокруг содержания термина «слово» в языкознании .

И все же сам факт обостренного интереса языковедов к проблемам, так или иначе связываемым с картиной мира, свидетельствует о том, что этим выражением обозначается нечто относящееся к основам, определяющее сущность языка, а точнее - воспринимаемое как определяющее его сущность «сейчас», т. е. на современном этапе развития науки о языке (возможно, впрочем, что и «здесь», т. е. в науке «западного» ареала в широком понимании этого слова).

То, что в сознание лингвистов постепенно (и до определенной степени неосознанно) входит некий новый архетип, предопределяющий направление всей совокупности языковедческих штудий, кажется достаточно очевидным. Можно, перефразируя название одной из статей Мартина Хайдеггера, сказать, что для науки о языке наступило «время языковой картины мира». А если еще больше конкретизировать характеристику момента, то и время углубленного рефлектирования по поводу содержания самого понятия «языковая картина мира», на наш взгляд, уже пришло.

Позиция М. Хайдеггера касательно понятия языковой картины мира следующая. Выражение «языковая картина мира» говорит о том, что могут существовать и другие способы его картинного представления, а в основе всех этих способов лежит сама возможность представления мира как картины. «Представить мир как картину» - что, собственно, это значит? Что в этом выражении есть мир, что есть картина и кто осуществляет представление мира в виде картины? Ответы на все эти вопросы попытался дать Мартин Хайдеггер в своей статье «Время картины мира», опубликованной впервые в 1950 г. Основу этой статьи составил доклад «Обоснование новоевропейской картины мира метафизикой», прочитанный философом еще в 1938 г. Мысли Хайдеггера, высказанные в этом докладе, значительно опередили последующие дискуссии в науковедении о существе общенаучной картины мира и нисколько не утратили своей значимости и в наше время.

По Хайдеггеру, в выражении «картина мира» мир выступает «как обозначение сущего в целом». Причем это имя «не ограничено космосом, природой. К миру относится и история. И все-таки даже природа, история и обе они вместе в их подспудном и агрессивном взаимопроникновении не исчерпывают мира. Под этим словом подразумевается и основа мира независимо от того, как мыслится ее отношение к миру» .

Картина мира - это не просто изображение мира, не нечто срисованное: «Картина мира, сущностно понятая, означает таким образом не картину, изображающую мир, а мир, понятый в смысле такой картины». По Хайдеггеру, «Где мир становится картиной, там к сущему в целом приступают как к тому, на что человек нацелен и что он поэтому соответственно хочет преподнести себе, иметь перед собой и тем самым в решительном смысле представить перед собой», причем представить его во всем, что ему присуще и его составляет, как систему.

Задавая вопрос, каждая ли эпоха истории имеет собственную картину мира и каждый раз озабочена построением своей картины мира, Хайдеггер отвечает на него отрицательно. Картина мира возможна только там и тогда, где и когда бытие сущего «ищут и находят в представленности сущего». Поскольку такое истолкование сущего невозможно, ни для средневековья, ни для античности, постольку и невозможно говорить о средневековой и античной картине мира. Превращение мира в картину - это отличительная черта Нового времени, новоевропейского взгляда на мир. Причем, и это очень важно, «превращение мира в картину есть тот же самый процесс, что превращение человека внутри сущего в subiectum». Следствием скрещивания этих двух процессов, т. е. превращения мира в картину, а человека в субъект, является характерное для Нового времени превращение науки о мире в науку о человеке, то есть в антропологию, понимаемую как такое философское истолкование человека, «когда сущее в целом интерпретируется и оценивается от человека и по человеку» .

Механизм формирования языковой картины мира выглядит следующим образом: в актах мышления осуществляется переработка информации об окружающем мире. В сознании формируется более или менее целостная картина мира, которая в значительной мере детерминирует поведение человека. Но на создание картины мира влияет не только знание, но и убеждения, мнения, оценки. Сформировавшаяся в результате такой деятельности картина мира в дальнейшем процессе жизнедеятельности постоянно дополняется, модифицируется.

Анализ современного состояния разработанности проблемы соотношения языковой картины мира и языковой концептуализации говорит о том, что культурная и языковая картины мира тесно взаимосвязаны, находятся в состоянии непрерывного взаимодействия и восходят к реальной картине мира, а вернее, просто к реальному миру, окружающему человека, к действительности.

Каждая лингвокультура имеет свою собственную языковую картину мира, в соответствии с которой носитель языка организует содержание высказывания. Именно так проявляется специфическое человеческое восприятие мира, зафиксированное в языке.

Язык является важнейшим способом формирования знаний человека о мире. Отображая в процессе деятельности объективный мир, человек фиксирует результаты познания в словах. Совокупность этих знаний, запечатленных в языковой форме, представляет собой то, что в различных концепциях называется «языковой промежуточный мир», или «языковая репрезентация мира», или «языковая модель мира», или «языковая картина мира». Именно в силу большей распространенности мы предпочитаем последний термин. (Апресян 1995: 6).

Исторически представление о языковой картине мира восходит к идеям Вильгельма фон Гумбольдта и неогумбольдтианцев о внутренней форме языка, а также к гипотезе лингвистической относительности, или лингвистического детерминизма Эдварда Сепира и Бенджамина Уорфа, основными положениями которой являются следующие: язык обусловливает тип мышления его носителей, способ познания окружающего мира зависит от языка, на котором осуществляется мышление.

В. фон Гумбольдт был одним из первых лингвистов, кто обратил внимание на национальное содержание языка и мышления. Он отмечал, что «различные языки являются для нации органами их оригинального мышления и восприятия» (В. фон Гумбольдт 1985: 324). В. фон Гумбольдт рассматривает язык как «промежуточный мир» между мышлением и действительностью, отмечая при этом, что язык фиксирует особое национальное мировоззрение. Ученый акцентирует разницу между понятиями «промежуточный мир» (нем. Zwischenwelt) и «картина мира» (нем. Weltbild). «Промежуточный мир» по Гумбольдту – это статичный продукт языковой деятельности, определяющий восприятие действительности человеком. Его единицей является «духовный объект» – понятие. Картина мира – это подвижная, динамичная сущность, она постоянно меняется, так как образуется из языковых вмешательств в действительность. Единицей ее является речевой акт (В. фон Гумбольдт 1984: 48). Таким образом, в формировании обоих понятий огромная роль принадлежит языку: «Язык – орган, образующий мысль, следовательно, в становлении человеческой личности, в образовании у нее системы понятий, в присвоении ей накопленного поколениями опыта языку принадлежит ведущая роль» (В. фон Гумбольдт 1985: 78).

Сам термин «языковая картина мира» (нем. sprachliches Weltbild или Weltbild der Sprache) был введен в науку немецким языковедом Лео Вайсгербером. Данный специалист, считающийся виднейшим представителем и главой неогумбольдтианского направления в языкознании, подчеркивал активную роль языка по отношению к мышлению и практической деятельности человека и отмечал, что «язык есть не продукт деятельности (Ergon), а деятельность (Energeia)» (Гумбольдт 1984:70). Развивая данное положение, Л. Вайсгербер ввел так называемый «энергейтический» подход к изучению языка, что предполагает обнаружение в языке той силы, благодаря которой он активно воздействует как на познавательную, так и на практическую деятельность его носителей. Подобный подход к изучению языка предполагает исследование языкового воздействия. В современной терминологии он может быть истолкован как подход, направленный на изучение когнитивной и прагматической функций языка. Л. Вайсгербер выводил эти функции не столько из языковой картины мира в целом, сколько из одной ее стороны – идиоэтнической (т.е. некая реально существующая знаковая система, используемая в некотором социуме, в некоторое время и в некотором пространстве, представляющая собой конкретную реализацию свойств языка вообще). Однако язык закрепляет в своей содержательной стороне не только ту или иную точку зрения на мир, но и сам мир в целом. Иными словами, картина мира, заключенная в том или ином языке, представляет собой синтез универсальных знаний о мире с идиоэтническими. Источником первых является объективная действительность, источником вторых – национальная точка зрения на нее. «Энергейтический» подход к изучению языковой картины мира Л. Вайсгербер интерпретировал с помощью категории «Worten der Welt», что в буквальном переводе означает «ословливание мира». Ословливание (иными словами, вербализация) мира предполагает членение действительности на те или иные фрагменты посредством слов. Языки же отличаются не только по числу входящих в них слов, но и по их внутренней форме. А это, в свою очередь, означает, что между различными языками отсутствует не только количественная симметрия, предполагающая, что все языки членят мир на абсолютно одинаковые отрезки, но и качественная (Кузнецов 2005: 11-12).

Лео Вайсгербер также пытался решить проблему соотношения научной и языковой картин мира. Здесь он пошёл по пути немецкого философа и культуролога Эрнста Кассирера, полагавшего, что дело учёного, кроме всего прочего, состоит в освобождении от уз языка, с помощью которого он осмысливает объект своего исследования, чтобы выйти на него как таковой. Э. Кассирер писал: «…философское познание вынуждено прежде всего от уз языка и мифа, оно должно оттолкнуть этих свидетелей человеческого несовершенства, прежде, чем оно сможет воспарить в чистый эфир мысли». (Кассерер). Кассирер признавал власть языка над научным сознанием. Однако признавал он ее лишь на начальном этапе работы ученого, деятельность которого была направлена на исследование того или иного предмета. Так, он писал «…отправной точкой всякого теоретического познания является уже сформированный языком мир: и естествоиспытатель, и историк, и даже философ видит предметы поначалу так, как им их преподносит язык». Здесь необходимо обратить внимание на слово «поначалу», а также указать на то, что всякий ученый должен стремиться к преодолению власти над его исследовательским сознанием. Своими словами о том, что «научное познание, взращенное на языковых понятиях, не может не стремиться покинуть их, поскольку оно выдвигает требование необходимости и универсальности, которому языки как носители определенных разнообразных мировидений, соответствовать не могут и не должны» (Кассерер), Кассирер пояснял мысль о неприемлемости в науке многих представлений о мире, закрепленных в языке.

Относительно вопроса о соотношении науки и языка и решения этого вопроса у Вайсгербера в процессе исследовательского опыта сформировалось собственное мнение. Он пытался показать, что разница между наукой и языком не столь велика, как изначально может показаться неискушенному человеку. А для того, чтобы облегчить понимание вопроса о взаимовлиянии языка и науки, ему необходимо было их сблизить.Он пытался развеять «предубеждение» о том, что наука свободна от идиоэтнизма и что в ней господствует универсалогизм. Вайсгербер писал о научном познании: «Универсально оно в том смысле, что оно независимо от пространственных и временных случайностей и что его результаты в том смысле адекватны структуре человеческого духа, что все люди вынуждены признать определенный ход научного размышления… Такова цель, к которой наука стремится, но которая нигде не достигнута». (Вайсгербер). По мнению ученого, существует нечто, что не позволяет науке быть универсальной. «Связь науки с предпосылками и сообществами, - писал Вайсгербер, - не имеющими общечеловеческого масштаба». Именно эта связь и «влечет за собой соответствующие ограничения истинности».

Из рассуждений Вайсбергера мы можем сделать вывод, что если бы люди были свободны от своих этнических и индивидуальных особенностей, то они смогли бы познать истину, но так как они лишены этой возможности, то и полной универсальности достичь они никогда не смогут. Можно было бы сделать вывод о том, что люди (а в особенности, ученые) должны стремиться к освобождению от субъективизма, диктуемого их индивидуальностью. Однако, с точки зрения Вайсгербера, попытки не только ученых, но и всех людей освободиться от власти своего родного языка всегда обречены на провал. Именно в этом и состоял главный постулат его философии языка. Таким образом, ученый не признавал невербальный путь познания. И если уж наука не в состоянии освободиться от влияния языка, то необходимо сделать его союзником науки. Из этих предпосылок и следовало его решение вопроса о соотношении науки о языке.

Вайсгербер вслед за Гумбольдтом понимал язык как «промежуточный мир» (нем.Zwischenwelt) между человеком и окружающим его миром. Каждый человек, в том числе и ученый, навсегда обречен видеть окружающий его мир сквозь призму родного языка. Ученый в своей деятельности вынужден исследовать предмет в том направлении, которое ему подсказывает и предсказывает родной язык. Тем не менее, Вайсгербер допускал относительную свободу человеческого сознания от языковой картины мира, но в ее же рамках. Иными словами, от языковой картины мира, которая имеется в сознании, освободиться в принципе никто не может, однако в рамках самой этой языковой картины мы можем позволять себе некоторые движения, «вольности», которые делают нас индивидуальностями. Однако своеобразие личности ограничено национальной спецификой его языковой картины мира. Вот почему русский будет видеть мир из своего языкового окна, китаец – из своего, немец – из своего и т.д. Именно поэтому Вайсгербер, исходя из своих предположений, мог сказать, что люди, говорящие на разных языках, живут вовсе не в одном мире, на который лишь навешаны разные языковые ярлыки, а в разных мирах.

Современные ученые, признавая высокий авторитет Лео Вайсгербера как исследователя, разработавшего весьма глубокую и тонкую концепцию языковой картины мира, тем не менее, не могут принять идею ее автора о том, что власть родного языка над человеческим сознанием абсолютно непреодолима. Они не отрицают влияние языковой картины мира на мышление человека, но, вместе с тем, указывают на возможность неязыкового (невербального) пути познания, при котором сам объект задаёт то или иное направление мысли. Таким образом, языковая картина мира в конечном итоге влияет на восприятие окружающего мира, на мировоззрение, но формирует эту языковую картину мира, с одной стороны, сам мир, а с другой стороны, независимая от языка концептуальная точка зрения на него.

Гипотеза Сепира-Уорфа, о которой было сказано выше, близка к вайсгерберианству, но все же основным источником его концепции были труды В. фон Гумбольдта о внутренней форме языка. Первым шагом к гипотезе лингвистической относительности стало указание на идиоэтническую специфику того или иного языка в области вербализации, т.е. в области, где разные языки по-разному ословливают мир в зависимости от национальной точки зрения на него. Вторым шагом к гипотезе стало утверждение, что любой язык направляет мышление его носителей по руслу, которое предопределяется мировидением, заключенным в языке народа-носителя.Этот шаг был сделан Э. Сепиром в работах 20 гг. В статье «Статус лингвистики как науки» он дал первую формулировку гипотезы лингвистической относительности: «Мы видим, слышим и вообще воспринимаем мир именно так, а не иначе, главным образом благодаря тому, что наш выбор при его интерпретации предопределяется языковыми привычками нашего общества» (3;261).

Бенджамин Ли Уорф дал гипотезе лингвистической относительности вторую формулировку. По его утверждению, «мы расчленяем природу в направлении, подсказанном нашим родным языком»(4;174). В более пространном виде она звучит так: «Мы расчленяем мир, организуем его в понятия и распределяем значения так, а не иначе, в основном потому, что мы – участники соглашения, предписывающего подобную систематизацию. Это соглашение имеет силу для определенного речевого коллектива и закреплено в системе моделей нашего языка» (3;175).

Как известно из истории лингвистической науки, в авторов данной гипотезы было направлено много критики, что естественно, так как сложно согласиться с их утверждением о том, что нам очень сложно освободиться от тирании нашего собственного языка. Тем не менее, по нашему мнению, в гипотезе лингвистической относительности есть доля рациональности, ведь язык на самом деле оказывает влияние на познавательную деятельность его носителей. Особенно ярко и заметно мы можем наблюдать это влияние в детстве. Так, например, ребенок-эскимос будет обращать внимание на разные виды снега вследствие того, что его заставляет это делать его родной язык, поскольку в нём имеются специальные лексемы для обозначения всех видов снега. А во многих других языках, как известно, подобные лексемы отсутствуют.

Ошибочность взглядов авторов гипотезы лингвистической относительности состояла не в том, что они утверждали руководящую роль языка при познании окружающего мира, а в том, что эту роль они преувеличивали. Выражались данные взгляды в том, что авторы гипотезы превратили язык в некий котёл, указывая на то, что интеллектуальная пища может «перевариваться» только в этом котле, а не за его пределами. Иными словами, познавательная деятельность человека может осуществляться и без помощи языка – в абстракции от языковых форм, при помощи которых предмет познания, наблюдения может быть в дальнейшем описан. Так, например, европейские дети могут узнать о разных видах снега из непосредственных наблюдений за ними, т.е. подобные знания возникают вне пределов языкового котла. Поэтому мы можем утверждать, что наряду с вербальным существует и невербальный путь познания, а это, в свою очередь, говорит о том, что власть языка над познавательной деятельностью человека не является тиранической.

Таким образом, выдвинутая более 60 лет назад, гипотеза лингвистической относительности до сих пор сохраняет статус гипотезы. Сторонники её часто утверждают, что она не нуждается ни в каких доказательствах, так как зафиксированное в ней утверждение является очевидным фактом. Противники гипотезы склонны полагать, что она не может быть ни доказана, ни опровергнута.

В последние годы языковая картина мира стала одной из наиболее актуальных тем отечественного языкознания. Современные представления о языковой картине мира характеризуются наличием большого количества дефиниций рассматриваемого термина. Практически каждый исследователь, касающийся этой проблемы, предлагает свое определение. Например: «Языковая картина мира – это отражение способа моделирования и структурирования действительности, характерного для конкретной лингвокультурной общности» (Моисеева 1998: 2); «Упрощенное и сокращенное отображение всей суммы представлений о мире внутри данной традиции» (Мифы народов мира 1982). В.Б. Касевич предлагает такую трактовку понятия языковой картины мира: «знания, закодированные оппозициями словаря и грамматики, это языковые знания, а их совокупность – языковая картина мира» (1996: 179). Для Ю.Н. Караулова языковая картина мира – это «отраженное в языке и выраженное с помощью языка упорядоченное представление об устройстве окружающей реальности» (Караулов 2009: 161). Иначе говоря, языковая картина мира – система, фиксирующая результаты работы сознания, но не самостоятельное пространство, так как «язык не может создавать отдельного от человеческого сознания мира, он сам по себе уже выражает человеческий мир как форму отражения объективного мира» (Колшанский 2005: 37). По мнению В. Н. Телии, языковая картина мира – это «неизбежный для мыслительно-языковой деятельности продукт сознания, который возникает в результате взаимодействия мышления, действительности и языка как средства выражения мыслей о мире в актах коммуникации» (Телия 1988: 189).

В данной выпускной квалификационной работе мы считаем целесообразным уделить особое внимание определению, предложенному Е.С. Яковлевой, которая предлагает под языковой картиной мира понимать «зафиксированную в языке и специфическую для данного языкового коллектива схему восприятия действительности. Таким образом, языковая картина мира – это своего рода мировидение через призму языка» (Яковлева 1996: 47). Эта дефиниция, по нашему мнению, отличается лаконичностью формы и емкостью содержания. В связи с интересующими нас проблемами следует отметить, что в паремиях национального языка как раз фиксируется схема восприятия действительности, специфическая для народа-носителя этого языка, его мировидение. При этом именно паремиологическая часть языковой картины мира (в отличие от языковой картины мира, запечатленной в лексике национального языка) «отличается большей консервативностью, «схематичностью», что позволяет передавать культурную информацию от поколения к поколению и обеспечивает преемственность и стабильность национальных представлений» (Алёшин 2012: 37).

Современное состояние проблемы изучения языковых картин мира озвучил в своих работах российский лингвист, академик РАН, профессор, доктор филологических наук Юрий Дереникович Апресян. Он отмечает, что каждый естественный язык отражает собственный способ восприятия и организации окружающего мира. Единая система взглядов, образованная из значений естественного языка, является обязательной для всех носителей этого языка и носит название языковой картины мира. Зачастую она отличается от «научной» картины мира, и в этом плане является «наивной», однако отраженные в ней наивные представления отнюдь не примитивны: зачастую они не менее интересны и сложны, нежели представления и понятия научной картины мира.

Академик Ю.Д. Апресян отмечает, что исследование языковой картины мира в настоящее время ведется в двух направлениях. Во-первых, исследуются отдельные характерные для данного языка концепты. Это, прежде всего, «стереотипы» языкового и более широкого культурного сознания (ср. типично русские концепты душа, тоска, судьба, задушевность, удаль, воля (вольная), поле (чистое), даль, авось). С другой стороны, это специфические коннотации неспецифических концептов, например, многократно описанная символика цветообозначений в разных культурах. Во-вторых, ведется поиск и реконструкция присущего языку цельного, хотя и «наивного», донаучного взгляда на мир. Акцент ставится именно на цельной языковой картине мира (Апресян 1995). На данном этапе развития лингвистической науки ученых интересует именно этот подход. В связи с этим Ю.Д.Апресян выдели следующие его положения:

1. Каждый естественный язык отражает определенный способ восприятия и организации (концептуализации) мира. Выражаемые в нем значения складываются в некую единую систему взглядов, своего рода коллективную философию, которая навязывается в качестве обязательной всем носителям языка. Когда-то грамматические значения противопоставлялись лексическим как подлежащие обязательному выражению, независимо от того, важны они для существа конкретного сообщения или нет. В последние десятилетия было обнаружено, что многие элементы лексических значений тоже выражаются в обязательном порядке .

2. Свойственный языку способ отражения взгляда на мир отчасти универсален, отчасти национально специфичен, поэтому носители разных языков могут видеть мир немного по-разному, через призму своих языков .

3. С другой стороны, тот или иной способ концептуализации действительности «наивен» в том смысле, что во многих существенных деталях отличается он от научной картины мира. При этом, как уже было сказано выше, наивные представления отнюдь не примитивны, а, напротив, сложны и интересны. Например, наивные представления о внутреннем мире человека отражают опыт интроспекции десятков поколений на протяжении многих тысячелетий и способны служить надёжным проводником в этот мир.

4. В наивной картине мира можно выделить наивную геометрию, наивную физику пространства и времени, наивную этику, наивную психологию и т. п. Так, из анализа пар слов типа хвалить и льстить , хвалить и хвалиться , обещать и сулить , смотреть и подсматривать , слушать и подслушивать , смеяться (над кем-л.) и глумиться , свидетель и соглядатай, любознательность и любопытство, распоряжаться и помыкать, предупредительный и подобострастный , гордиться и кичиться, критиковать и чернить , добиваться и домогаться , показывать (свою храбрость) и рисоваться (своей храбростью) , жаловаться и ябедничать и др. можно извлечь представление об основополагающих заповедях русской наивно-языковой этики. Некоторые из них: «нехорошо преследовать узкокорыстные цели» (домогаться, льстить, сулить); «нехорошо вторгаться в частную жизнь других людей» (подсматривать, подслушивать, соглядатай, любопытство); «нехорошо унижать достоинство других людей» (помыкать, глумиться); «нехорошо забывать о своих чести и достоинстве» (пресмыкаться, подобострастный); «нехорошо преувеличивать свои достоинства и чужие недостатки» (хвастаться, рисоваться, кичиться, чернить); «нехорошо рассказывать третьим лицам о том, что нам не нравится в поведении и поступках наших ближних» (ябедничать) и т. п. Очевидно, что все эти заповеди являются не более чем прописными истинами, но любопытно, что закреплены они в значениях слов . Здесь проявляется сверхзадача системной лексикографии, которая отражает воплощенную в данном языке наивную картину мира, занимаясь реконструкцией и лексикографическим описанием её фрагментов.

Таким образом, понятие языковой картины включает в себя идеи о том, что, во-первых, картина мира, предлагаемая языком, отличается от «научной» (в этой связи также можно употреблять термин «наивная картина мира»), и во-вторых, каждый отдельный язык рисует свою картину мира, которая изображает действительность иным образом. Одной из важнейших задач лингвистической семантики является реконструкция языковой картины мира. В соответствии с двумя названными составляющими этого понятия, в двух направлениях ведётся исследование языковой картины мира. С одной стороны, производится реконструкция цельной системы представлений о мире, заложенной в данном языке, независимо от того, является ли она для этого языка специфичной или универсальной. Производится реконструкция на основании системного семантического анализа лексики того или иного языка. С другой стороны, ведутся исследования в области характерных (лингвоспецифичных) для данного языка концептов, обладающих двумя свойствами: для данной культуры они являются «ключевыми» (т.е. дают «ключ» к её пониманию), но в то же время соответствующие слова проблематично переводятся на другие языки: переводной эквивалент либо вообще отсутствует, либо он в принципе имеется, но не содержит в себе конкретно тех компонентов значения, которые являются для данного слова специфичными. В отечественной семантике развивается направление, интегрирующее оба подхода. Целью подобного направления является воссоздание русской языковой картины мира на основании комплексного (лингвистического, культурологического, семиотического) анализа концептов русского языка, обладающих лингвоспецификой. Это отражено в работах Н.Д.Арутюновой, Ю.Д.Апресяна, Е.С.Яковлевой, А.Вежбицкой, А.А.Зализняк, И.Б.Левонтиной, Е.В.Рахилиной, Е.В.Урысон, А.Д.Шмелева и др.

Можно выделить три основные составляющие языковой картины мира (ЯКМ): лексическую картину мира, фразеологическую картину мира, пословичную картину мира, которая и является объектом нашего исследования (Иванова 2011: 273).

Как справедливо указывает Е.В. Иванова, к исследованию языковой картины мира можно подходить с различных позиций:

1. Можно ставить задачу описания фрагментов концептуализации мира, закрепленной в семантике языковых знаков, обращая при этом внимание как на национальную специфичность, так и на общие для многих народов характеристики восприятия мира.

2. Можно исследовать характерные в первую очередь для данного языкового социума концепты - ключевые концепты (Иванова 2011: 277).

В своем исследовании мы будем придерживаться первого подхода, т.к. ставим задачу описать фрагмент концептуализации мира, закрепленной в паремиях, обращая при этом внимание как на универсальные черты паремий русского и китайского языков, так и на национальную специфичность русских единиц относительно китайских аналогов.

Анализ широчайшего разнообразия языковых картин мира имеет огромное значение, особенно в современных условиях информатизации и глобализации, когда происходит стирание границ между странами, регионами, а современные информационные технологии достигли невиданных до сегодняшнего момента вершин. Изучение проблемы языковых картин мира приобретает особую актуальность в контексте диалога культур. Не только пословица или поговорка, но и отдельное слово аккумулирует в себе весь опыт и знания, полученные на протяжении развития человечества, а значит, отражает определенный фрагмент языковой картины мира. Когда мы говорим о культуре речи, мы также должны иметь в виду, что она не должна пониматься исключительно как соблюдение различных норм языка, но и как способность правильного подбора средств для выражения своих мыслей и правильной декодировки речи собеседника. Изучение языковой картины мира позволяет адекватно понять собеседника, корректно перевести и интерпретировать его речь, а это, как известно, немаловажно для решения задач перевода и общения.

Изучение языковой картины мира важно не только для лингвистики, но и для философии, психологии, социологии, этики, этнографии, культурологии, истории и других наук. Результаты познаний позволят глубже изучить человека, понять принципы и основы его деятельности, до того еще неизвестные, помогут открыть дорогу к еще неизведанным горизонтам человеческого сознания и бытия.

Языковая картина мира - это не зеркальное отражение мира, а всегда есть некоторая его интерпретация. Современные исследователи признают этот факт, утверждая, что язык отображает мир опосредованно, а не зеркально. Собственно говоря, существует столько языковых картин мира, сколько имеется языковых миров, на которые смотрит наблюдатель. В нашей выпускной квалификационной работе мы еще будем рассматривать паремиологическую картину мира, а пока перейдем к уточнению и разграничению понятий «менталитет» и «ментальность», так как в современной лингвистической традиции, где властвует антропоцентрическая парадигма, эти понятия встречаются очень часто.

В современной парадигме научного знания широко используется понятие «менталитет». Востребованность и актуальность этого термина можно объяснить многоаспектностью его содержательной стороны, позволяющей охарактеризовать духовность человека как синкретичный и многоуровневый феномен. И.Г. Дубов отмечал, что «понятие "менталитет" было введено в науку для интегральной характеристики людей, которые живут в условиях определенной национальной культуры, позволяющей описать своеобразие видения этими людьми мира вокруг них и объяснить специфику реагирования на него» . Осмысление феномена менталитета является комплексной проблемой, которая находится на стыке гуманитарных и социальных наук, таких, как история, философия, психология, этнолингвистика, социология, поэтому получила разработку в научных исследованиях различных разделов гуманитарного знания. Стоит отметить, что в настоящее время не существует конкретных, общепринятых методов описания и изучения менталитета. Такая «пластичность» дает исследователям новые возможности и преимущества.

Слово «mentаlité», связанное этимологически с позднелатинским многозначным корнем mens, одними из значений которого были «умственный», «образ мыслей», «склад ума», впервые употребил американский философ Р. Эммерсон в 1856 году , но активно его стали использовать после публикации работ французского психолога и этнографа Л. Леви-Брюля «Les fonctions mentаles dаns les sociétés inférieures» («Ментальные функции в низших обществах», 1910) и «Lа mentаlité рrimitive» («Первобытная ментальность, 1922) . Однако Р.А. Додонов утверждал, что уже всанскрите понятие mens присутствует, а также встречается в значении «духовный», «связанный с сознанием», «мыслительный» в Упанишадах .

Благодаря словообразовательным возможностям русского языка стало возможным появление двух новых понятий: «менталитет» и «ментальность». В некоторых работах эти термины употребляются как синонимы, взаимозаменяющие друг друга в рамках одной статьи или книги , но в большинстве работ отдается предпочтение лишь одному из этих понятий. Иногда предпринимаются попытки их разграничить, закрепив, например, за менталитетом значение «логические формы мировосприятия», а за ментальностью – «двуединство духовной сущности менталитета и разумной сущности духовности» или понятие «языковой менталитет» .

Энциклопедический словарь «Российская цивилизация: этнокультурные и духовные аспекты» дает следующее определение: «Менталитет – глубинный пласт общественного сознания, совокупность глубинных доминант и механизмов, психологических реакций и базовых представлений, характерных для разных общественных групп или этносов» . Менталитет как специфический уклад психологической жизни народа раскрывается через систему взглядов, оценок, норм и умонастроений, основывающихся на имеющихся в данном обществе знаниях и верованиях, задающих вместе с глубинными потребностями и архетипами коллективного бессознательного иерархию ценностей, а значит – и характерные для представителей данной общности убеждения, идеалы, склонности, интересы, отличающие указанную общность от других .

Менталитет и близкое ему понятие ментальность – две стороны одного явления: менталитет – совокупность устойчивых характеристик народа, а ментальность – конкретно-историческое качество менталитета, его историко-генетическая модификация, характеризующаяся изменчивостью, подвижностью и зависимостью от конкретных социально-исторических условий: «Менталитет представляет собой совокупность исторически конкретных ментальных форм (ментальностей). В отличие от идеологических форм культуры ее ментальные формы отличаются большей устойчивостью и большей долговременностью» .

Тема нашего исследования непосредственно соотносится с понятием «менталитет», поэтому далее мы и будем использовать этот термин.

Свое особое специфическое толкование термин «менталитет» получил с развитием психологии, лингвистики, логики и культурологии, причём в каждом отдельном научном направлении толкования различаются. В своей работе «Язык и ментальность» В.В. Колесов с целью выделения основных признаков понятия «менталитет» приводит формулировки, характерные для представителей различных гуманитарных наук: это «картина мира людей прошлого» – для историка Средневековья; «характерная для конкретной культуры специфика психической жизни людей» – для социального психолога, «система этнических представлений о приоритетах, нормах и моделях поведения в конкретных обстоятельствах, основанных на бессознательных комплексах» – для этнолога, «духовная оснащенность личности, включающая язык, ум, сознание» – для культуролога .

Все подходы к пониманию менталитета, по мнению исследователей, можно разделить на две большие группы: узкое понимание менталитета как совокупность мнений и представлений, свойственных той или иной группе, и широкое понимание менталитета как совокупность представлений, способов поведения и реакций . Менталитет включает в себя в широком понимании элементы обыденного сознания и теоретического содержания, и это сближает понятие «менталитет» с понятием «общественное, массовое сознание». Однако, как отмечает Е.В. Иванова, «в отличие от массового сознания менталитет обладает устойчивостью, ему присущи неизменные черты на протяжении длительного периода. Массовое сознание можно формировать, изменять в соответствии с идеологическими задачами. Именно устойчивость менталитета может препятствовать радикальному и глубокому изменению общественного сознания» . А.Я. Гуревич утверждал, что менталитет «в отличие от мировоззрения и массового сознания принадлежит социально-психологическому, а не идеологическому уровню» .

Узкое понимание менталитета как совокупности мнений и представлений ставит знак равенства между понятиями «менталитет» и «картина мира». По мнению В.В. Колесова, менталитет – это «наивная целостная картина мира в её ценностных ориентирах, которая существует длительное время и не зависит от конкретных экономических и политических условий» . Таким образом, понятия «менталитет» и «картина мира» можно назвать близкими, что объясняется выделением и изучением данных феноменов в рамках одной макролингвистической проблематики.

Однако для нашего исследования важно разграничить эти понятия, так как, если мы поставим знак равенства между менталитетом и концептуальной картиной мира, то мы неизбежно столкнемся с определенным парадоксом: основным свойством менталитета ученые считают стабильность и неизменность, настаивая на том, что «менталитет остается неизменным, даже при смене одной идеологии другой» , «но, даже претерпевая изменения в ходе истории, все же остается в основе своей постоянным, что позволяет идентифицировать культуру на всем ее историческом пути» ; тогда как концептуальная картина мира, по мнению В.А. Масловой, «постоянно меняется, поскольку познание мира человеком не свободно от ошибок и заблуждений» .

Существенным является выделение различных типов концептуальных картин мира: чувственной и рациональной, диалектической и метафизической, теоретической и эмпирической, естественнонаучной и религиозной. В современных работах этот факт объясняется зависимостью, которая возникает в сознании картины мира от «того способа, общего метода, которым она была получена» . Вместе с тем, часто выделяют национальную, групповую и индивидуальную концептуальные/когнитивные картины мира. Что касается менталитета, то под этим термином многие ученые понимают не только когнитивную сферу сознания, но и иерархию ценностей, доминирующие потребности, этнокультурные стереотипы, архетипы коллективного бессознательного, определенные представления человека о мире, сформировавшиеся на основании культурно-ценностных доминант. Это позволяет нам сделать предположение, что менталитет – это своего рода этнокультурное мышление, которым с необходимостью обладают все представители того или иного национально-лингвокультурного сообщества.

Таким образом, можно сказать, что менталитет не может быть групповым, личностным или наднациональным/межнациональным, в отличие от концептуальной картины мира. В контексте нашей выпускной квалификационной работы мы понимаем менталитет как когнитивную базу народа, которая выделяется из индивидуальных концептуальных картин мира как некоторая их часть, в равной мере присущая всем членам лингвокультурного сообщества и служащая основой устойчивой системы смыслов и представлений, укорененных в сознании и поведении многих поколений. Иначе говоря, менталитет является определенной частью концептуальной картины мира; в том случае, если речь идет об индивидуальной или групповой концептуальных картинах мира, менталитет является этнокультурной составляющей данной концептуальной картины мира. Менталитет, понимаемый в этом смысле, предстает как когнитивно-психологическая реальность, которая обнаруживается в мыслительной, познавательной деятельности народа, в его аксиологии, а также в его физическом и вербальном поведении. В рамках настоящей работы мы придерживаемся утверждения о том, что нет менталитета, как и языковой картины мира, существующего безотносительно к какому-либо народу, к какой-либо нации, в то время как концептуальная картина мира может быть представлена как логико-понятийная база, вне/наднациональная категория.

Разделение понятий «концептуальная картина мира» и «менталитет» не исключает их постоянного взаимодействия и взаимообогащения, ибо существуют области их пересечения и даже наложения друг на друга. Однако мы не проводим границы между понятиями «национальная концептуальная картина мира» и «менталитет», так как оба эти термина имеют один план содержания и обозначают национально-специфическое восприятие мира, которое для представителей конкретной нации является общим.

Исследователи, описывая концептуальную картину мира и менталитет, исходят из существования разноуровневых единиц, которые относятся к базовым, универсальным категориям сознания и культуры человека. Например, А.Я. Гуревич писал о таких определяющих категориях человеческого сознания, как время, пространство, причина, судьба, число и ряде других, которые причисляются им к космическим, и о социальных категориях, в частности, о богатстве, труде, праве. Эти категории находят отражение в первую очередь в языковой знаковой системе . Чаще всего единицами менталитета (концептуальной картины мира) называют концепт и бинарную оппозицию, состоящую из антонимичных концептов. В современной науке существует много разных классификаций концептов, но в нашей работе приоритетным для нас является противопоставление универсальный концепт – национально-специфический концепт.

Мы разделяем точку зрения Ю.Е. Прохорова, который говорит, что «"на самой глубине" любого концепта находится набор архетипических, наиболее общих и фундаментальных – изначальных понятий, логических связей, образных представлений и выработанных на их основе принципов, правил человеческого существования» , а также точку зрения исследователей, которые под архетипом понимают не только «коллективное бессознательное» К.Г. Юнга, но, вслед за Г.С Кнабе, – «некоторый фонд представлений, образованный на основе примитивно-архетипических связей (или в дополнение к ним) в сознании коллектива или личности, которые опираются на генетическую память и не соответствуют актуальному эмпирическому опыту или даже прямо противоречат ему» . Именно эта архетипическая составляющая концепта, его ядро, и является минимальной единицей менталитета, в отличие от концептуальной картины мира, основной единицей изучения которой является концепт во всем объеме своей структуры и содержания.

Таким образом, в современной науке выделяются два способа представления ментальных объектов: в форме нейронных процессов в мозгу и в символической форме , и именно символическая форма, по мнению Ю.Е. Прохорова, является единственно возможной для передачи ментальных объектов от одного к другому. Менталитет может быть реализован посредством различных кодовых систем, более того, «содержательное единство (описывается один и тот же объект – мир, с точки зрения одного и того же субъекта – человека) означает возможность достаточно простого перехода от одного кода к другому» , однако именно языковые знаки выступают наиболее универсальным средством доступа к единой информационной базе человека, а способы языкового закрепления концепта в этом случае могут рассматриваться в качестве его знаковой формы.

В связи с интересующими нас проблемами необходимо также обратить внимание на термины «концепт» и «концептосфера», непосредственно связанные с проблемой языковой картины мира.

Термин «концепт» стал активно употребляться в российской лингвистической традиции с начала 90-х годов. Лингвокультурологическое наполнение этой лексемы продолжила статья академика Д.С. Лихачева «Концептосфера русского языка».

Концепт – явление того же порядка, что и значение слова, однако рассматриваемое в несколько иной системе связей: значение – в системе языка, понятие – в системе логических отношений и форм, исследуемых как в лингвистике, так и в логике.

С.А. Алексеев дает концепту такое определение: «концепты – это индивидуальные представления, которым в некоторых чертах и признаках дается общая значимость. Концепт есть мысленное образование, которое замещает нам в процессе мысли неопределенное множество предметов одного и того же рода. Концепт есть образование ума» .

Д.С. Лихачев в работе «Концептосфера русского языка» говорит о том, что концепт является результатом столкновения словарного значения слова с личным народным опытом человека. «Рассматривая, как воспринимается слово, значение и концепт, мы не должны исключать человека…, потенции концепта тем шире и богаче, чем шире и богаче культурный опыт человека…, и чем меньше культурный опыт человека, тем беднее не только его язык, но и его «концептосфера», – пишет Д.С.Лихачев .

Концепт – термин, служащий объяснению ментальных единиц или психических ресурсов нашего сознания и информационной структуры, отражающей опыт и знания человека. Это своего рода оперативная содержательная единица памяти, ментального лексикона, концептуальной системы и языка мозга, всей картины мира в целом, которая отражена в человеческой психике. Концепт возникает в процессе построения информационной карты об объекте, его свойствах. Причем следует учитывать, что информация может включать в себя не только сведения об объективном положении дел в мире, но и сведения о воображаемых мирах, а также возможном положении дел в этих мирах. Как правило, это сведения о том, что отдельный индивид знает, думает, предполагает, воображает об объектах реального или воображаемого мира.

Концепты, по мнению Ю.С. Степанова, формируются в результате своеобразного членения языковой картины мира на некие микромиры, соответствующие всем возможным ситуациям, известным человеку и поэтому называемым возможными мирами. Это особые ментальные образования, представляющие форму существования культуры .

Главным в концепте является многомерность и целостность смысла, существующая в непрерывном культурно-историческом пространстве, а потому располагающая к культурной передачи из одной предметной области в другую. Это позволяет определить концепт как основной способ культурной трансляции. Концепт, реализуясь в языке, играет роль посредника между культурой и человеком. А язык является той средой, в которой происходит понятийная репрезентация общекультурных концептов.

Так как концепт является многомерным ментальным образованием, то он имеет три важнейших компонента – образное, понятийное и ценностное.

Концепт, как справедливо замечает Д.С.Лихачев, «не непосредственно возникает из значения слова, а является результатом столкновения словарного значения слова с личным и народным опытом. Потенции концепта тем шире и богаче, чем шире и богаче культурный опыт человека». Признавая, что концептосфера языка, создаваемая писателями и фольклором, исключительно богата, мы рассматриваем национальный язык не в качестве «как бы «заместителя» культуры», а как исключительный культурно-ментальный феномен, представляющий собой духовную, одушевленную ипостась .

Под термином «концептосфера» мы понимаем совокупность концептов, объединённых на основании того или иного признака. Так, например, в ценностной картине мира по тематическому признаку могут быть выделены религиозная, этическая, юридическая и прочие концептосферы.

Исследуя концептосферу того или иного национального языка, мы можем судить о культуре нации, его нравственных законах, этических традициях, об отношении к другим народам, о духовных запросах, о веротерпимости, о понятиях правды и истины, чести и бесчестии, о материальных и духовных ценностях, о жизни и смерти. Концептосфера – тот комплекс важнейших концептов, призванный формировать личность с определенной ценностной ориентацией, с определенным мировоззрением, определенной языковой и речевой компетенцией.

Таким образом, мы рассмотрели основные историко-философские аспекты развития понятия «языковая картина мира», определив, что теоретическую основу рассматриваемой предметной области заложил немецкий языковед Вильгельм фон Гумбольдт в своей работе «О внутренней форме языка». Теорию языковой картины мира заложил немецкий ученый Лео Вайсгербер, опираясь в своих работах на исследования Гумбольдта. Им же и было впервые введено понятие «языковая картина мира». Несмотря на все заслуги Вайсгербера, современные ученые всё же не согласны с его идеей о том, что власть родного языка над человеком непреодолима (хотя и не отрицают, что языковая картина мира накладывает серьёзный отпечаток на отдельного человека). Гипотеза Сепира-Уорфа, или гипотеза лингвистической относительности, в своё время стала фундаментальным камнем изучения проблемы языковой картины мира. Гипотеза гласит, что процессы мышления и восприятия окружающего мира обусловлены этноспецифической структурой языка. Также она утверждает, что системы понятий, а, соответственно, и существенные особенности мышления человека определяются тем конкретным языком, носителем которого этот человек является.

Мы разграничили понятия «менталитет» и «ментальность», определив, что менталитет – совокупность устойчивых характеристик народа, а ментальность – конкретно-историческое качество менталитета, его историко-генетическая модификация, характеризующаяся изменчивостью, подвижностью и зависимостью от конкретных социально-исторических условий: «Менталитет представляет собой совокупность исторически конкретных ментальных форм (ментальностей). В отличие от идеологических форм культуры ее ментальные формы отличаются большей устойчивостью и большей долговременностью» .

Современная лингвистика оперирует множеством терминов, и такие термины, как «концепт» и «концептосфера» являются важнейшими понятиями когнитивной лингвистики. Термин «концепт» служит объяснению ментальных или психических ресурсов нашего сознания; это содержательная сторона словесного знака, за которой стоит понятие, закреплённое в общественном опыте народа, а также относящееся к умственной, духовной или материальной сфере существования человека. Понятие, закреплённое в концепте, имеет в жизни народа исторические корни, оно осмысляется социально и субъективно и, посредством такого осмысления, соотносится с другими, связанными с ним или, во многих случаях, ему противопоставляемыми, понятиями. Концептосфера, в свою очередь, является упорядоченной совокупностью концептов народа, своего рода информационной базой мышления.

В современной научной литературе, помимо термина языковая картина мира, можно встретить также словосочетания картина мира, научная и наивная картина мира. Попробуем кратко определить, что за ними стоит и в чем специфика каждого из этих понятий.
Картина мира – это определенная система представлений об окружающей нас действительности. Данное понятие впервые было употреблено известным австрийским философом Людвигом Витгенштейном (1889-1951) в его знаменитом «Логико-философском трактате» (труд был написан в 1916-1918 гг. и опубликован в Германии в 1921 г.). По мнению Л.Витгенштейна, мир вокруг нас – это совокупность фактов, а не вещей, и определяется он исключительно фактами. Человеческое сознание создает для себя образы фактов, которые являют собой определенную модель действительности. Эта модель, или картина фактов, воспроизводит структуру действительности в целом или структуру её отдельных компонентов (в частности, пространственных, цветовых и др.).
В современном понимании картина мира – это своего рода портрет мироздания, это некая копия Вселенной, которая предполагает описание того, как устроен мир, какими законами он управляется, что лежит в его основе и как он развивается, как выглядят пространство и время, как взаимодействуют между собой различные объекты, какое место занимает человек в этом мире и т.п. Наиболее полное представление о мире дает его научная картина, которая опирается на важнейшие научные достижения и упорядочивает наши знания о различных свойствах и закономерностях бытия. Можно сказать, что это своеобразная форма систематизации знаний, это целостная и одновременно сложная структура, в которую может быть включена как общенаучная картина мира, так и картины мира отдельных частных наук, которые в свою очередь могут опираться на целый ряд различных концепций, причем концепций, постоянно обновляющихся и видоизменяющихся. Научная картина мира существенно отличается от религиозных концепций мироздания: в основе научной картины лежит эксперимент, благодаря которому можно подтвердить или опровергнуть достоверность тех или иных суждений; а в основе религиозной картины лежит вера (в священные тексты, в слова пророков и т.п.).
Наивная картина мира отражает материальный и духовный опыт какого-либо народа, говорящего на том или ином языке, она может довольно существенно отличаться от научной картины, которая никоим образом не зависит от языка и может быть общей для разных народов. Наивная картина формируется под влиянием культурных ценностей и традиций той или иной нации, актуальных в определенную историческую эпоху и находит свое отражение, прежде всего, в языке – в его словах и формах. Используя в речи слова, несущие в своих значениях те или иные смыслы, носитель определенного языка, не осознавая, принимает и разделяет определенный взгляд на мир.
Так, например, для русского человека очевидно, что его интеллектуальная жизнь связана с головой, а эмоциональная - с сердцем: запоминая что-то, мы храним это в голове; голова не может быть доброй, золотой или каменной, а сердце – умным или светлым (в русском языке всё наоборот); голова не болит за кого-то и ею мы не чувствуем – на это способно только сердце (оно болит, ноет, чует, щемит, в нём может зарождаться надежда и т.п.). «Голова позволяет человеку здраво рассуждать; про человека, наделенного такой способностью, говорят ясная (светлая) голова, а о том, кто лишен такой способности, – что он без царя в голове, что у него ветер в голове, каша в голове или что он вовсе без головы на плечах. Правда, и у человека с головой может голова пойти кругом (напр., если ему кто-то вскружит голову); он может даже совсем потерять голову, особенно часто это происходит с влюбленными, у которых главным управляющим органом становится сердце, а не голова. <…> Голова является и органом памяти (ср. такие выражения, как держать в голове, вылетело из головы, выкинуть из головы и т.п.). В этом отношении русская языковая модель человека отличается от архаичной западноевропейской модели, в которой органом памяти было скорее сердце (следы этого сохранились в таких выражениях, как английское learn by heart или французское savoir par coeur), и сближается с немецкой моделью (ср. aus dem Kopf). Правда, и в русском возможна память сердца, но это говорят только об эмоциональной, но не интеллектуальной памяти. Если выкинуть (выбросить) из головы значит ‘забыть’ или ‘перестать думать’ о ком-либо или о чем-либо, то вырвать из сердца (кого-либо) не значит ‘забыть’, а значит ‘разлюбить’ (или ‘сделать попытку разлюбить’), ср. поговорку С глаз долой – из сердца вон.» .
Тем не менее, такая наивная картина мира, где внутренняя жизнь человека локализована в голове (разум, интеллект) и в сердце (чувства и эмоции), вовсе не универсальна. Так, в языке аборигенов острова Ифалук (одного из тридцати атоллов Каролинского архипелага, расположенного в западной части Тихого океана, в Микронезии) рациональное и эмоциональное в принципе не разделяются и «помещаются» во внутренности человека. Более того, у ифалукцев даже нет специального слова, обозначающего эмоции или чувства: слово niferash в их языке, именующее внутренние органы человека как анатомическое понятие, одновременно является и «вместилищем» всех мыслей, чувств, эмоций, желаний и потребностей ифалукцев. В африканском языке догон (Западная Африка, Республика Мали) роль, которую у нас играет сердце, отведена другому внутреннему органу – печени, что, конечно же, никоим образом не связано с какой-то спецификой анатомического устройства носителей этих языков. Так, прийти в ярость на языке догон буквально значит почувствовать печень, понравиться значит взять печень, успокоиться – опустить печень, получить удовольствие – подсластить печень и т.д.
Итак, любой конкретный человеческий язык отражает определенный способ восприятия и понимания мира, причем все носители данного языка разделяют (зачастую не отдавая в том себе отчета) эту своеобразную систему взглядов на окружающую неязыковую действительность, так как это особое мировидение заключено не только в семантике лексических единиц, но и в оформлении морфологических и синтаксических структур, в наличии тех или иных грамматических категорий и значений, в особенностях словообразовательных моделей языка и т.п. (всё это и входит в понятие языковой картины мира). Продемонстрируем это еще на одном, достаточно простом примере.
Ежедневно мы здороваемся друг с другом, используя устоявшиеся веками формулы приветствия и не задумываясь при этом об их содержании. Как мы это делаем? Оказывается, очень по-разному. Так, многие представители славянских языков, в том числе и русского, фактически желают собеседнику здоровья (здравствуйте по-русски, здрастуйте или здорові (здоровенькі) були по-украински, zdraveite по-болгарски, zdravo по-македонски и т.п.). Говорящие по-английски, приветствуя друг друга фразой How do you do?, на самом деле спрашивают Как ты делаешь?; французы, говоря Comment ça va?, интересуются тем, как это идёт; немецкое приветствие Wie geht es? означает Как идётся?; итальянцы же, здороваясь фразой Come sta?, выясняют, как стоишь. Ееврейское приветствие Shalom – это буквальное пожелание мира. Собственно мира всем желают и представители многих мусульманских народов, говоря друг другу Salaam alei-kun! (арабск.) или Salaam aleihum (азерб.) и др. Древние греки же, приветствуя друг друга, желали радости: именно так буквально переводится древнегреческое haire. По всей видимости, в славянской картине мира здоровье виделось как нечто, чрезвычайно важное, в картине мира евреев и арабов (что не удивительно, если вспомнить их историю и посмотреть на современную жизнь этих народов) самым главным представляется мир, в сознании англичан одно из центральных мест занимает работа, труд и т.п.
Само понятие языковая картина мира (но не термин, его именующий) восходит к идеям Вильгельма фон Гумбольдта (1767-1835), выдающегося немецкого филолога, философа и государственного деятеля. Рассматривая соотношение языка и мышления, Гумбольдт пришел к выводу, что мышление не просто зависит от языка вообще, а до определенной степени оно зависит от каждого конкретного языка. Ему, конечно же, были хорошо известны попытки создания универсальных знаковых систем, подобных тем, которыми располагает, например, математика. Гумбольдт не отрицает того, что некоторое число слов различных языков можно «привести к общему знаменателю», но в подавляющем большинстве случаев это невозможно: индивидуальность разных языков проявляется во всем – от алфавита до представлений о мире; огромное число понятий и грамматических особенностей одного языка зачастую не может быть сохранено при переводе на другой язык без их преобразования.
Познание и язык взаимоопределяют друг друга, и более того: по мнению Гумбольдта, языки являются не просто средством изображения уже познанной истины, а орудием открытия еще непознанного, и вообще язык – это «орган, формирующий мысль», он не просто средство общения, а еще и выражение духа и мировидения говорящего. Через многообразие языков для нас открывается богатство мира и многообразие того, что мы познаем в нем, поскольку разные языки дают нам разные способы мышления и восприятия окружающей нас действительности. Знаменитая метафора, предложенная в этой связи Гумбольдтом, – это метафора кругов: по его мнению, каждый язык описывает вокруг нации, которую он обслуживает, круг, выйти за пределы которого человек может лишь постольку, поскольку он тут же вступает в круг другого языка. Изучение чужого языка является поэтому приобретением новой точки зрения в уже сложившемся у данного индивида мировосприятии.
И всё это возможно потому, что язык человека представляет собой особый мир, который расположен между существующим независимо от нас внешним миром и тем внутренним миром, который заключен внутри нас. Этот тезис Гумбольдта, прозвучавший в 1806 г., через сто с небольшим лет превратится в важнейший неогумбольдтианский постулат о языке как промежуточном мире (Zwischenwelt).
Развитие ряда идей Гумбольдта, касающихся понятия языковой картины мира, было представлено в рамках американской этнолингвистики, прежде всего, в работах Э.Сепира и его ученика Б.Уорфа, известное сейчас как гипотеза лингвистической относительности. Эдвард Сепир (1884-1939) понимал язык как систему разнородных единиц, все компоненты которой связаны достаточно своеобразными отношениями. Эти отношения уникальны, как уникален и каждый конкретный язык, где всё устроено в соответствии с его собственными законами. Именно отсутствие возможности установления поэлементных соответствий между системами разных языков понималось Сепиром под лингвистической относительностью. Он для выражения этой идеи также использовал термин «несоизмеримость» языков: разные языковые системы не только различным образом фиксируют содержание культурно-исторического опыта народа-носителя языка, но и предоставляют всем говорящим на данном языке своеобразные, не совпадающие с другими, пути освоения неязыковой действительности и способы ее восприятия.
Как полагает Сепир, язык и мышление связаны неразрывной связью, они в некотором смысле составляют одно и то же. И хотя внутреннее содержание всех языков, по его мнению, одинаково, внешняя их форма разнообразна до бесконечности, поскольку эта форма воплощает в себе коллективное искусство мышления. Культуру ученый определяет как то, что данное общество делает и думает. Язык же есть то, как думают. Каждый язык несет в себе некую интуитивную регистрацию опыта, а особое строение каждого языка и есть специфическое «как» этой нашей регистрации опыта.
Чрезвычайно важна роль языка в качестве руководящего начала в научном изучении культуры, поскольку система культурных стереотипов всякой цивилизации упорядочивается с помощью языка, обслуживающего данную цивилизацию. Более того, язык понимается Сепиром как своеобразный путеводитель в социальной действительности, так как он существенно влияет на наше представление о социальных процессах и проблемах. «Люди живут не только в материальном мире и не только в мире социальном, как это принято думать: в значительной степени они все находятся во власти того конкретного языка, который стал средством выражения в данном обществе. Представление о том, что человек ориентируется во внешнем мире, по существу, без помощи языка и что язык является всего лишь случайным средством решения специфических задач мышления и коммуникации, – это всего лишь иллюзия. В действительности же «реальный мир» в значительной мере неосознанно строится на основе языковых привычек той или иной социальной группы. Два разных языка никогда не бывают столь схожими, чтобы их можно было считать средством выражения одной и той же социальной действительности. Миры, в которых живут различные общества, – это разные миры, а вовсе не один и тот же мир с различными навешанными на него ярлыками. <…> Мы видим, слышим и вообще воспринимаем окружающий мир именно так, а не иначе, главным образом благодаря тому, что наш выбор при его интерпретации предопределяется языковыми привычками нашего общества».
Термин принцип лингвистической относительности (по аналогии с принципом относительности А.Эйнштейна) был введён Бенджаменом Уорфом (1897-1941): «Мы расчленяем мир, организуем его в понятия и распределяем значения так, а не иначе в основном потому, что мы – участники соглашения, предписывающего подобную систематизацию. Это соглашение имеет силу для определенного речевого коллектива и закреплено в системе моделей нашего языка.<…> Мы сталкиваемся, таким образом, с новым принципом относительности, который гласит, что сходные физические явления позволяют создать сходную картину вселенной только при сходстве или по крайней мере при соотносительности языковых систем» .
Уорф является родоначальником исследований, посвященных месту и роли языковых метафор в концептуализации действительности. Именно он впервые обратил внимание на то, что переносное значение слова может не только оказывать влияние на то, как функционирует в речи его первоначальное значение, но оно даже определяет в некоторых ситуациях поведение носителей языка. В современной лингвистике изучение метафорических значений слов оказалось весьма актуальным и продуктивным занятием. В первую очередь следует назвать исследования, проводившиеся Джорджем Лакоффом и Марком Джонсоном, начиная с 1980-х годов, которые убедительно показали, что языковые метафоры играют важную роль не только в поэтическом языке, но и структурируют наше обыденное мировосприятие и мышление. Возникла так называемая когнитивная теория метафоры, получившая широкую известность и популярность за пределами собственно лингвистики. В знаменитой книге «Метафоры, которыми мы живем», была обоснована точка зрения, согласно которой метафора представляет собой важнейший механизм освоения мира человеческим мышлением и играет существенную роль в формировании понятийной системы человека и структуры естественного языка.
Собственно термин языковая картина мира (Weltbild der Sprache) был введен в научный обиход немецким лингвистом Йоханном Лео Вайсгербером (1899-1985) в 30-е гг. XX века. В статье «Связь между родным языком, мышлением и действием» Л.Вайсгербер писал, что «словарный запас конкретного языка включает в целом вместе с совокупностью языковых знаков также и совокупность понятийных мыслительных средств, которыми располагает языковое сообщество; и по мере того, как каждый носитель языка изучает этот словарь, все члены языкового сообщества овладевают этими мыслительными средствами; в этом смысле можно сказать, что возможность родного языка состоит в том, что он содержит в своих понятиях и формах мышления определенную картину мира и передает ее всем членам языкового сообщества». В более поздних работах картина мира вписывается Вайсгербером не только в словарный состав, но в содержательную сторону языка в целом, включая в себя не только лексическую семантику, но и семантику грамматических форм и категорий, морфологических и синтаксических структур.
Вайсгербер допускал относительную свободу человеческого сознания от языковой картины мира, но в её же собственных рамках, т.е. своеобразие той или иной личности будет ограничено национальной спецификой языковой картины мира: так, немец не сможет увидеть мир таким, каким увидит его из своего «окна» русский или индус. Вайсгербер говорит о том, что мы имеем дело с вторжением родного языка в наши воззрения: даже там, где наш личный опыт мог бы показать нам нечто иное, мы остаемся верны тому мировоззрению, которое передано нам родным языком. При этом, считает Вайсгербер, язык влияет не только на то, как мы понимаем предметы, но и определяет, какие предметы мы подвергаем определенной понятийной переработке.
В середине 30-х гг. Вайсгербер важнейшим методом изучения картины мира признает полевое исследование, при этом он опирается на принцип взаимного ограничения элементов поля, сформулированный Й.Триром. Словесное поле (Wortfeld) – это группа слов, использующихся для описания определенной сферы жизни или определенной смысловой, понятийной, сферы. Оно, по мнению Вайсгербера, существует как единое целое, потому и значения отдельных слов, в него входящих, определяются структурой поля и местом каждого его компонента в этой структуре. Структура же самого поля определяется семантической структурой конкретного языка, имеющего свой взгляд на объективно существующую неязыковую действительность. При описании семантических полей того или иного языка чрезвычайно важно обращать внимание на то, какие поля выглядят в этом языке наиболее богато и разнообразно: ведь семантическое поле – это некий фрагмент из промежуточного мира родного языка. Вайсгербер создает классификацию полей, разграничивая их как с точки зрения описываемой ими сферы действительности, так и с учетом степени активности языка в их формировании.
В качестве примера конкретного семантического поля немецкого языка рассмотрим поле глаголов со значением «умирать». Этот пример довольно часто приводится в ряде работ самого ученого. Это поле (как его представляет Вайсгербер) состоит из четырех кругов: внутрь первого из них помещено общее содержание всех этих глаголов – прекращение жизни (Aufhören des Lebens); второй круг содержит три глагола, выражающих это содержание применительно к людям (sterben), животным (verenden) и растениям (eingehen); третий круг расширяет и уточняет каждую из этих частных сфер с точки зрения способа прекращения жизни (для растений – fallen, erfrieren, для животных – verhungern, unkommen, для людей – zugrunde gehen, erliegen и др.); наконец, четвертый круг содержит стилистические варианты основного содержания поля: ableben, einschlummern, entschlafen, hinűbergehen, heimgehen (для высокого стиля) и verrecken, abkratzen, verröcheln, erlöschen, verscheiden (для низкого или достаточно нейтрального словоупотребления) .
Таким образом, языковая картина мира отражается прежде всего в словаре. Главную предметную основу для неё создает природа (почва, климат, географические условия, растительный и животный мир и т.п.), те или иные исторические события. Так, например, швейцарско-немецкий диалект обнаруживает поразительное разнообразие слов для обозначения специфических аспектов гор, причем эти слова в основном не имеют соответствующих аналогов в литературном немецком языке. При этом речь идет не просто о синонимическом богатстве, а о совершенно определенном и очень своеобразном понимании некоторых аспектов горного ландшафта.
В ряде случаев такое специфическое видение и представление природных явлений, растительного и животного мира, какое нам дает тот или иной язык в семантике отдельных слов, не совпадает с научными классификациями или даже им противоречит. В частности, и в русском, и в немецком языках есть такие слова (и соответственно обозначаемые ими понятия), как сорняк (нем. Unkraut), ягода (нем. Beere), фрукты (нем. Obst), овощи (нем. Gemüse) и др. Причем, многие подобного рода слова, вполне определенно представленные в нашем сознании и часто употребляющиеся в быту, даже «старше» соответствующих ботанических терминов. На самом же деле подобные феномены в природе просто не существуют, некоторые из них не могли природой даже «замышляться»: на основе критериев, установленных и предлагаемых в ботанике, невозможно выделить некоторое подмножество растений, именуемых сорными травами, или сорняками. Данное понятие очевидно является результатом человеческого суждения: мы относим ряд растений к этой категории на основе их непригодности, ненужности и даже вредности для нас. Понятия фруктов и овощей – скорее кулинарные или пищевые, а не научные, они никак не соотносятся со структурной морфологической классификацией растительного мира. Понятие ягода, напротив, представлено в ботанике, но объем его (как научного понятия) не совпадает с нашим бытовым представлением о данном объекте: далеко не все плоды, что мы называем ягодами, таковыми, строго говоря, являются (например, вишня, клубника, малина, ежевика не ягоды с научной точки зрения, а костянки) – это с одной стороны; а с другой стороны, есть «реальные» ягоды, которые мы этим словом не привыкли обозначать (например, арбуз, помидор или огурец).
Многие природные явления не только видятся языками «неправильно» (т.е. в соответствующей отрасли научного знания таких явлений либо нет, либо они понимаются по-другому), но еще и при этом разные языки видят это по-разному: так, в частности, немецкий язык не видит различий между земляникой и клубникой, вишней и черешней, тучей и облаком, как русский – т.е. в немецком для этих случаев «предусмотрено» по одному слову, а не по паре, как у нас.
Естественно, подобные наивные представления о природе, зафиксированные в лексических единицах языка, не остаются неизменными и стабильными, а меняются с течением времени. Так, по данным Л. Вайсгербера, многие слова, относящиеся к животному царству, обладали в средневерхненемецком иными значениями, нежели те, какими они обладают в современном немецком. Раньше слово tier не было общим обозначением для всего животного мира, как сейчас, а означало только четвероногих диких зверей; средневерхненемецкое wurm, в отличие от современного Wurm ‘червь’, включало в себя также змей, драконов, пауков и гусениц; средневерхненемецкое vogel, помимо птиц, называло и пчел, и бабочек, и даже мух. В целом же, средневерхненемецкая классификация животного мира выглядела примерно так: с одной стороны, выделялись домашние животные – vihe, с другой – дикие, подразделяющиеся на 4 класса в зависимости от их способа передвижения (tier ‘бегающее животное’, vogel ‘летающее животное’, wurm ‘ползающее животное’, visch ‘плавающее животное’). Эта в своем роде вполне логичная и стройная картина совершенно не совпадает ни с зоологическими классификациями, ни с тем, что мы имеем в современном немецком языке.
В истории российской лингвофилософской мысли идеи о языке как орудии мышления и познания мира, сформулированные впервые В.Гумбольдтом, стали популярны после издания книги «Мысль и язык» Александра Афанасьевича Потебни (1835-1891). Соотношение языка и мышления Потебня представляет таким образом: мысль существует независимо от языка, поскольку наряду с вербальным есть и невербальное мышление. Так, по его мнению, ребенок до определенного возраста не говорит, но в некотором смысле думает, т.е. воспринимает чувственные образы, вспоминает их и даже отчасти обобщает; творческая мысль живописца, скульптора или музыканта совершается без слов – т.е. область языка далеко не всегда совпадает с областью мысли. В целом же, несомненно, язык является средством объективации мысли.
Потебня также, вслед за Гумбольдтом, оперирует понятием духа, но дух у него понимается несколько иначе – как сознательная умственная деятельность, предполагающая понятия, которые образуются только посредством слова. И, конечно же, язык не тождествен духу народа.
Язык представляется средством, или орудием, всякой другой человеческой деятельности. При этом язык – нечто большее, чем внешнее орудие, и его значение для познания скорее сходно со значением таких органов чувственного восприятия, как глаз или ухо. В процессе наблюдения за отечественным и чужими языками и обобщения полученных данных Потебня приходит к выводу, что путь, по которому направляется мысль человека, определяется его отечественным языком. А различные языки – это и глубоко различные системы приемов мышления. Поэтому универсальный, или общечеловеческий язык был бы лишь понижением уровня мысли. К универсальным свойствам языков Потебня относит только их членораздельность (с точки зрения их внешней стороны, т.е. звуков) и то, что все они суть системы символов, служащих мысли (с точки зрения их внутренней стороны). Все же остальные их свойства индивидуальные, а не общечеловеческие. Так, например, нет ни одной грамматической или лексической категории, которая была бы обязательной для всех языков мира. Как считает Потебня, язык есть тоже форма мысли, но такая, которая ни в чем, кроме самого языка, не встречается, причем, подобно В.Гумбольдту, А.А.Потебня утверждает, что «язык есть средство не выражать уже готовую мысль, а создавать ее, что он не отражение сложившегося миросозерцания, а слагающая его деятельность» .
Слово дает не только сознание мысли, но и другое – что мысль, как и сопровождающие её звуки, существует не только в говорящем, но и в понимающем. Слово предстает в этой связи как «известная форма мысли, как бы застекленная рамка, определяющая круг наблюдений и известным образом окрашивающая наблюдаемое» . В целом же, слово – это наиболее явственный для сознания указатель на совершившийся акт познания. Характерно, что, по мнению Потебни, «слово выражает не всё содержание понятия, а только один из признаков, именно тот, который представляется народному воззрению важнейшим» .
Слово может иметь внутреннюю форму, которая определяется как отношение содержания мысли к сознанию. Она показывает, как представляется человеку его собственная мысль. Только этим и можно объяснить, почему в одном и том же языке может быть несколько слов для обозначения одного и того же предмета и, наоборот, одно слово может обозначать разнородные предметы. В соответствии с этим у слова выделяется два содержания: объективное и субъективное. Под первым понимается ближайшее этимологическое значение данного слова, включающее в себя только один признак, – например, содержание слова стол как простланного, постеленного. Второе же способно включать в себя множество признаков – например, образ стола вообще. При этом внутренняя форма есть не просто какой-то один из признаков образа, связанного со словом, а центр образа, один из его признаков, преобладающий над всеми остальными, что особенно очевидно в словах с прозрачной этимологией. Внутренняя форма слова, произнесенного говорящим, считает Потебня, дает направление мысли слушающего, не назначая при этом пределов его пониманию слова.
В языке бывают слова с «живым представлением» (т.е. с понятной современным носителям языка внутренней формой, например: подоконник, синяк, темница, черника) и слова с «забытым представлением» (т.е. с утраченной, потерянной на данный момент внутренней формой: кольцо, стрелять, обруч, образ). Это заложено в самой сущности слова, в том, чем это слово живет: рано или поздно представление, служащее центром значения, забывается или становится неважным, несущественным для носителей данного языка. Так, мы больше не соотносим друг с другом такие слова, как мешок и мех, окно и око, жир и жить, медведь и мёд, обидеть и видеть, хотя исторически и этимологически они были тесно связаны.
При этом, отмечают независимо друг от друга как Потебня, так и Вайсгербер, в ряде случаев наблюдаются явления и другого рода: люди часто начинают верить в то, что можно извлечь взаимосвязь вещей из сходства звуковых форм имен, их называющих. Отсюда возникает особый тип человеческого поведения – обусловленный народной этимологией, что также представляет собой феномен воздействия того или иного языка на его носителей. Возникает языковая мистика, языковая магия, народ начинает смотреть на слово «как на правду и сущность» (Потебня), формируется довольно распространенное (возможно, даже универсальное) явление – «языковой реализм» (Вайсгербер). Языковой реализм предполагает безграничное доверие к языку со стороны его носителей, наивную уверенность в том, что похожесть внешней и внутренней формы слов влечет за собой и похожесть вещей и явлений, именуемых этими словами. Картина мира родного языка воспринимается его носителями как естественная данность и превращается в основу мыслительной деятельности.
В чем же конкретно может проявляться так называемый языковой реализм? Самое простое и довольно распространенное в этом плане явление – это народная этимология, которая, в отличие от научной этимологии, основывается не на законах развития языка, а на случайном сходстве слов. При этом может наблюдаться переделка и переосмысление заимствованного (реже – родного) слова по образцу близкого ему по звучанию слова родного языка, но которое отличается от него по происхождению. Так, например, возникли в народе слова мухляж вместо муляж, гульвар вместо бульвар и др. Видоизменяя таким образом слова, полностью или частично их переосмысляя за счет произвольного сближения с близкими по звучанию словами, говорящие стремятся немотивированное для них слово сделать мотивированным и понятным. Иногда такая ошибочная этимология слова может закрепиться и сохраниться в языке, причем, не только в разговорном или просторечном его варианте, но и в литературном. Таково, например, исторически неправильное современное понимание слова свидетель в смысле «очевидец», связывающее его с глаголом видеть, вместо правильного исконного значения «осведомленный человек», т.к. раньше это слово выглядело как съвѣдѣтель и было связано с глаголом ведать, т.е. знать.
Подобного рода «этимологии» нередко встречаются в детской речи. Огромное количество забавных примеров приводится, в частности, в известной книге К.И.Чуковского «От двух до пяти». Ребенок, осваивая и осмысливая «взрослые» слова, часто хочет, чтобы в звуке был смысл, чтобы в слове был понятный ему и при этом вполне конкретный и даже осязаемый образ, и если этого образа нет, ребенок «исправляет» эту ошибку, создавая своё новое слово. Так, трехлетняя Мура, дочь Чуковского, попросила для мамы мазелин: так она «оживила» мертвое для неё слово вазелин (это мазь, которой что-то мажут). Другой ребенок по той же причине назвал губную помаду губной помазой. Двухлетний Кирилл, будучи больным, просил, чтоб ему положили на голову холодный мокресс, т.е. компресс. Малыш Буся (что характерно, как и некоторые другие дети) метко обозвал бормашину зубного врача больмашиной. Как справедливо отмечает К.И.Чуковский, если ребенку незаметно прямое соответствие между функцией предмета и его названием, он исправляет название, подчеркивая в этом слове ту функцию предмета, которую он успел разглядеть. Именно так появились детские колоток вместо молоток (так как им колотят), вертилятор вместо вентилятор (он ведь вертится), копатка вместо лопатка (ею копают), песковатор вместо экскаватор (потому что он выгребает песок) и т.п.
Еще одно проявление языкового реализма – это случаи определенного и весьма своеобразного типа поведения носителей языка, обусловленного народной этимологией, это даже особые обычаи и народные приметы, с первого взгляда кажущиеся необъяснимыми и странными, но также связанные с народно-этимологическими токованиями имен. Под влиянием внешней или внутренней формы слов в народе создаются мифы, определяющие поведение простых людей.
Покажем это на конкретных примерах. На Руси 12 (по новому стилю - 25) апреля празднуется день Василия Парийского. Преподобный Василий, епископ парийской епархии в Малой Азии, жил в VIII веке. Когда возникла иконоборческая ересь, он выступил за почитание святых икон, за что претерпел гонения, голод и нищету. Посмотрим теперь, какие приметы связаны в народе с днем, когда вспоминают Василия Парийского:
На день святого Василия весна землю парит.
На Василия земля парится, как старуха в бане.
Если солнышко действительно землю парит, то год будет плодородным.
Очевидно, что все эти утверждения обусловлены созвучием слов Парийский и парить, за которым в реальности ничего не стоит, кроме похожести внешнего облика.
23 мая – день апостола Симона Зилота. Симон получил имя Зилота, т.е. ревнителя, приверженца, т.к. проповедовал учение Христа в ряде стран и принял мученическую смерть. Греческое имя Зилот было непонятно простым носителям русского языка, но в народе полагали, что между словами Зилот и золото есть какая-то связь. Потому на апостола Симона Зилота ищут клады в уверенности, что он помогает кладоискателям. Есть еще один обычай, связанный с этим днем: 23 мая крестьяне ходят по лесам и полянам, собирая разные травы, которым и приписывают особенную целебную силу, т.к. по-украински имя апостола напоминает слово зілля, т.е. лекарственные травы.
Такого рода примеры языкового реализма (но уже касающиеся носителей немецкого языка) есть и в работах Вайсгербера. Святой Августин, епископ Гиппо в Северной Африке, является одной из самых известных персон католической Церкви. Одновременно в народе его считали защитником от глазных болезней, т.к. начало его имени созвучно немецкому Auge ‘глаз’. А святой мученик Валентин считается у католиков покровителем не только влюбленных, но и эпилептиков. Раньше эпилепсию даже называли болезнью святого Валентина. Дело в том, что латинское имя Valentinus оказалось созвучным с древневерхненемецким глаголом fallan ‘падать’ (ср. с современным английским глаголом to fall или немецким fallend hin ‘падающий на землю’; старинное русское название эпилепсии падучая также образовано от глагола падать). Из-за этого созвучия сначала у германоязычных народов, а потом и у их соседей Валентин стал почитаться как целитель эпилепсии.
Эти явления можно назвать этимологической магией, которая состоит в том, что созвучные слова сближаются в сознании говорящих на том или ином языке, и возникающая связь отражается в фольклоре и обрядах, связанных с объектами, которые этими словами обозначаются.
Поскольку речь зашла о народном мировидении и миропонимании, отраженном и заключенном в том или ином языке, необходимо отдельно остановиться на вопросе о том, как соотносится картина мира, сложившаяся в каком-либо литературном языке, с разными модификациями этой картины, представленными в разных языковых диалектах. Тем более что многие языковеды, занимавшиеся этой проблематикой, придавали особое значение диалектным данным. Так, в частности, Л.Вайсгербер называл диалект «языковым освоением родных мест» и считал, что именно диалект участвует в процессе духовного созидания родины. Именно диалекты и говоры часто сохраняют то, что утрачивает нормированный литературный язык, – как отдельные языковые единицы, особые грамматические формы или неожиданные синтаксические структуры, так и особое мироощущение, зафиксированное, например, в семантике слов и вообще в наличии отдельных слов, отсутствующих в литературном языке.
Покажем это на конкретных примерах, отобранных нами главным образом по «Словарю русских народных говоров» с привлечением «Словаря метеорологической лексики орловских говоров», а также «Толкового словаря живого великорусского языка» В.И.Даля.
Возьмем вначале слово дождь и посмотрим соответствующую словарную статью в словаре В.И.Даля. После определения этого понятия (по Далю, дождь – это вода в каплях или струями из облаков) мы обнаружим целый ряд синонимов существительного дождь, существовавших в середине XIX века в русском языке. Итак, помимо нейтрального дождь, в русском языке были существительные ливень (имеющееся и сейчас в литературном языке для обозначения самого сильного дождя), косохлестъ, подстега (косой дождь по направлению сильного ветра), сѣночной (дождь во время сенокоса), лепень (дождь со снегом), ситникъ, ситничекъ (самый мелкий дождь), морось, бусъ (мельчайший дождь, словно мокрая пыль), а также дряпня, хижа, чичеръ, бусиха, бусенецъ, ситовникъ, ситяга, морохъ, морокъ, лежица, ситивень, ситуха. К сожалению, в словаре В.И.Даля не всегда указано, в каком диалекте или говоре встречается то или иное слово, а также не для всех слов указаны их значения. Потому в нашем случае достаточно сложно оценить, где (в общелитературном языке или в диалекте; если в диалекте, то конкретно в каком) и как представлялся дождь как природное явление: какие особые оттенки значений (по сравнению с нейтральным существительным дождь) несли в себе другие именования этого понятия, сколько их было и т.п.
Посмотрим теперь на отобранные нами синонимы дождя по данным современных вышеназванных словарей русских говоров. Ниже приводятся две разные картины, которые встречаются в орловских и архангельских говорах. Фактически это две своеобразные классификации дождя, данные в значениях отдельных слов.
В орловской интерпретации дождь бывает такой:
сильный дождь – водопад, дожжевина;
мелкий моросящий дождь – ситник;
мелкий дождь с сильным встречным ветром – сечка;
затяжной дождь – обкладень;
кратковременный дождь – пугач;
наклонный дождь – косохлест;
дождь с громом – громовник;
грибной дождь – припарок;
дождь в конце июня – огуречник;
дождь во время сенокоса – сеночной.
Архангельские говоры несколько по-иному представляют это же атмосферное явление:
сильный дождь – заливень;
мелкий моросящий дождь – бусик;
затяжной дождь – дожжовье, обложник, окладник;
теплый дождь – парун;
теплый грибной дождь – обабочник;
мелкий продолжительный дождь во время сенокоса – погной.
Как видно, и представления о разных видах дождя здесь не совпадают, и названия для совпадающих разновидностей дождя в каждом случае свои. Ничего подобного нет в той картине, которую нам показывает современный литературный русский язык. Конечно же, указать на тот или иной тип дождя можно, добавляя соответствующие прилагательные (крупный, мелкий, обложной, проливной, тропический, частый, грибной и т.п.), глаголы (дождь может идти, моросить, накрапывать, лить, сеять, припускать и т.п.) или даже используя устоявшиеся фразеологические сочетания (льет как из ведра; льет, словно небо прорвало и др.). Но при этом важно, что в литературном языке отсутствуют отдельные существительные, именующие те понятия, которые представлены в говорах или диалектах.
Это утверждение справедливо и для огромного числа других понятий и слов, их называющих. Так, ветер в орловских говорах бывает:
очень сильный – ветрило, ветродуй;
сильный с дождем и градом – валун;
встречный – противник;
попутный – поветер;
теплый летний – летник;
холодный осенний – осенник;
северный – северка;
восточный – астраханец.
Архангельские же говоры дают чуть более разнообразную картину для описания видов ветра:
очень сильный – ветренье;
сильный осенний – листодер;
встречный – противняк;
холодный – свежун;
ветер с моря – моряник;
ветер с берега – побережник;
северный – засиверка, сиверко;
северо-восточный – полуночник, заморозник;
южный – обеденник;
западный – западник.
Как видно, эти классификации ветра, данные в значениях слов вышеназванных говоров, не всегда последовательны и логичны (например, почему в первом случае есть свои названия для северного и восточного ветра, а для западного и южного нет), проведены на разных основаниях (учитывается то направление ветра, то его сила, то время года, в которое он наблюдается и т.п.), выделяют разное число видов ветра, причем в некоторых случаях есть и синонимы. Если же попытаться дать сводную картину по самым разным говорам русского языка, то она окажется еще более пестрой и многообразной. Помимо названных ранее видов ветра другие русские говоры (в дополнение к ним) выделяют:
сильный ветер – ветриво (донск.), ветрогон (краснодарск.), ветренье (онежск.), вихряк (свердл.);
легкий ветер – ветрик (смоленск.), ветрышек (олонецк.), наветерь (псковск., тверск.);
холодный пронизывающий ветер – сибиряк (астраханск.), стужай (владимирск.);
холодный зимний ветер – зимарь (новгородск.);
вихрь – кружень (владимирск.);
боковой ветер – колышень (сибирск.);
ветер с озера – озерик (беломорск.);
ветер, относящий лед от берега моря, - относ (каспийск.);
ветер с верховьев реки – верховик (иркутск., сибирск.);
ветер с низовьев реки – низовик (красноярск.), низовец (говоры Коми), низовка (иркутск., сибирск., донск.);
ветер, дующий параллельно берегу, - косыня (владимирск., волжск.);
утренний ветер – зарник (енисейск.);
ветер, приносящий дождевые тучи, - мокряк (новгородск., псковск.).
Не вызывает сомнения тот факт, что в семантической структуре слова содержится информация о системе ценностей народа – носителя языка, хранится культурный и исторический опыт народа, передается его особое «прочтение» окружающего мира. Как можно увидеть из приведенных примеров, всё это по-разному представлено в языке в разные периоды его истории и, тем более, по-разному представлено в разных диалектах и в общенациональном языке. Следует также четко осознавать, что слово является не только носителем знания, но и его источником, а потому и играет такую важную роль в познании и описании неязыковой действительности. Без его участия невозможна сама познавательная деятельность, не может осуществиться процесс мышления, и именно в этом смысле язык действительно является посредником между внутренним миром человека и объективно существующей реальностью.
В настоящее время во многих исследованиях особый акцент делается на реконструкции именно цельной картины мира русского языка. Для этого, безусловно, необходимо сначала реконструировать её отдельные фрагменты по данным как лексических, так и грамматических категорий, единиц и их значений. Каковы же те приемы, с помощью которых можно реконструировать картину мира (как цельную, так и её отдельные фрагменты) какого-либо языка?
Один из наиболее популярных в наше время приемов такой реконструкции основан на анализе метафорической сочетаемости слов с абстрактным значением, т.к. языковая метафора – это одна из возможностей выражения своеобразного миропонимания, заключенного в том или ином языке: картина мира не может быть стенограммой знаний о мире или его зеркальным отображением, это всегда взгляд на него сквозь какую-то призму. Метафоры часто и играют роль этой призмы, т.к. они позволяют рассмотреть нечто познаваемое сейчас через уже познанное ранее, окрашивая при этом реальность специфическим образом.
Покажем на конкретном примере, как практически реализуется данный метод при описании семантики слов русского языка. Если мы посмотрим на значения русских слов горе и отчаянье, размышления и воспоминания, то увидим, что все понятия, именуемые вышеприведенными словами, связаны с образом водоема: горе и отчаянье могут быть глубокими, а в размышления и воспоминания человек может погружаться. По всей видимости, вышеназванные внутренние состояния делают для человека недоступным контакт с внешним миром – так, как будто бы он находится на дне какого-то водоема. Размышления и воспоминания также могут, подобно волне, нахлынуть, но возникающая здесь водная стихия представляет уже другие свойства этих состояний человека: теперь подчеркивается идея внезапности их наступления и идея полной поглощенности человека ими.
Изучение языковых метафор позволяет выяснить, в какой степени метафоры в том или ином языке являются выражением культурных предпочтений данного социума и соответственно отражают определенную языковую картину мира, а в какой – воплощают универсальные психосоматические качества человека.
Другой, не менее популярный и успешный, прием реконструкции картины мира связан с изучением и описанием так называемых лингвоспецифичных слов, т.е. слов, не переводимых на другие языки или же имеющих достаточно условные или приблизительные аналоги в других языках. При исследовании таких слов обнаруживаются заключающиеся в них специфические для данного языка понятия, или концепты, являющиеся в большинстве случаев ключевыми для понимания той или иной картины мира. Они часто заключают в себе разного рода стереотипы языкового, национального и культурного сознания.
Многие исследователи, работающие в этом направлении, предпочитают использовать прием сравнения, поскольку именно в сравнении с другими языками наиболее ярко видна специфика «семантической Вселенной» (выражение Анны Вежбицкой) интересующего нас языка. А. Вежбицкая справедливо полагает, что есть понятия, являющиеся фундаментальными для модели одного языкового мира и при этом вообще отсутствующие в другом, а потому есть такие мысли, которые могут быть «подуманы» именно на этом языке, и даже есть такие чувства, которые могут быть испытаны только в рамках этого языкового сознания, и никакому другому сознанию и менталитету они не могут быть свойственны. Так, если взять русский концепт души, то можно обнаружить его непохожесть на соответствующий концепт, представленный в англоязычном мире. Для русских душа является вместилищем основных, если не всех, событий эмоциональной жизни и вообще – всего внутреннего мира человека: чувства, эмоции, мысли, желания, знания, мыслительные и речевые способности – всё это (а на самом деле это то, что обычно бывает скрыто от людских глаз) сосредоточено в русской душе. Душа – это и есть наша личность. И если наша душа обычно вступает в нашем сознании в оппозицию с телом, то в англосаксонском мире тело обычно контрастирует с сознанием (mind), а не с душой. Такое миропонимание проявляется в том числе при переводе ряда русских слов на английский язык: в частности, русское душевнобольной переводится как mentally ill.
Итак, имеющееся в английском языке слово mind является, по мнению Вежбицкой, столь же ключевым для англосаксонского языкового сознания, как душа – для русского, и именно оно, включая в себя сферу интеллектуального, входит в оппозицию с телом. Что же касается роли интеллекта в русской языковой картине мира, то весьма показательно то, что в ней этот концепт – концепт интеллекта, сознания, разума – по своей значимости в принципе не сопоставим с душой: это проявляется, например, в богатстве метафорики и идиоматики, связанной с концептом души. В целом же, душа и тело в русской (и вообще в христианской) культуре противопоставлены друг другу как высокое и низкое.
Исследование лингвоспецифичных слов в их взаимосвязи позволяет уже сегодня восстанавливать достаточно существенные фрагменты русской картины мира, которые сформированы системой ключевых концептов и связывающих их инвариантных ключевых идей. Так, А.А.Зализняк, И.Б. Левонтина и А.Д.Шмелёв выделяют следующие ключевые идеи, или сквозные мотивы, русской языковой картины мира (конечно же, этот список не является исчерпывающим, а предполагает возможность его дополнения и расширения):
1) идея непредсказуемости мира (она заключена в целом ряде русских слов и выражений, напр.: а вдруг, на всякий случай, если что, авось; собираюсь, постараюсь; угораздило; добраться; счастье);
2) представление, что главное – собраться, т.е. чтобы что-то реализовать, необходимо прежде всего мобилизовать свои внутренние ресурсы, а это зачастую бывает трудно и непросто сделать (собираться, заодно);
3) представление о том, что человеку может быть хорошо внутри, если у него есть большое пространство снаружи; причем, если это пространство необжитое, оно скорее создает внутренний дискомфорт (удаль, воля, раздолье, размах, ширь, широта души, маяться, неприкаянный, добираться);
4) внимание к нюансам человеческих отношений (общение, отношения, попрек, обида, родной, разлука, соскучиться);
5) идея справедливости (справедливость, правда, обида);
6) оппозиция «высокое - низкое» (быт – бытие, истина – правда, долг – обязанность, добро – благо, радость – удовольствие);
7) идея, что хорошо, когда другие люди знают, что человек чувствует (искренний, хохотать, душа нараспашку);
8) идея, что плохо, когда человек действует из соображений практической выгоды (расчетливый, мелочный, удаль, размах).
Как уже отмечалось выше, особое мировидение заключено не только в значениях лексических единиц, но и воплощено в грамматическом устройстве языка. Посмотрим теперь с такой точки зрения на некоторые грамматические категории: как они представлены в разных языках, какие типы значений выражают и насколько своеобразно в них отражается неязыковая действительность.
В целом ряде языков Кавказа, Юго-Восточной Азии, Африки, Северной Америки, Австралии у имён существительных встречается такая категория, как именной класс. Все существительные в этих языках делятся на группы, или разряды, в зависимости от самых разных факторов:
логической соотнесенности обозначаемого ими понятия (могут выделяться классы людей, животных, растений, вещей и т.п.);
величины называемых ими предметов (бывают уменьшительные, увеличительные классы);
количества (есть классы единичных предметов, парных предметов, классы собирательных имён и т.п.);
формы или конфигурации (могут встречаться классы слов, называющих продолговатые, плоские, круглые предметы) и т.д.
Количество таких именных классов может колебаться от двух до нескольких десятков в зависимости от того, в каком языке они представлены. Так, в отдельных нахско-дагестанских языках наблюдается следующая картина. Выделяется три грамматических класса имён по достаточно простому и вполне логичному принципу: люди, которые различаются по полу, и всё остальное (при этом неважно, будут ли это живые существа, предметы или какие-то абстрактные понятия). Так, например, в кубачинском диалекте даргинского языка это деление существительных на три класса проявляется в согласовании имён, занимающих позицию подлежащего в предложении, с глаголами-сказуемыми при помощи специальных префиксов – показателей именных классов: если имя-подлежащее относится к классу, называющему людей мужского пола, глагол-сказуемое приобретает префиксальный показатель в-; если подлежащее обозначает лицо женского пола, глагол помечается префиксом й-; если же подлежащее называет не человека, глагол приобретает префикс б-.
В китайском языке деление на именные классы проявляется в другого рода грамматических конструкциях – в сочетаниях существительных с числительными. Говоря по-китайски, нельзя напрямую соединять эти два слова в речи: между ними обязательно должно стать специальное счётное слово, или нумератив. Причём, выбор того или иного счётного слова определяется принадлежностью имени существительного к тому или иному классу, т.е. по-китайски невозможно сказать два человека, три коровы, пять книг, а нужно произносить (условно) две персоны человека, три головы коровы, пять корешков книг. С европейской точки зрения, часто бывает совершенно непонятно, почему в один и тот же класс попали слова, обозначающие, например, ручки, сигареты, карандаши, шесты, куплеты песен, отряды солдат, колонны людей (все они сочетаются с одним счётным словом zhī "ветка"), в другом классе объединились названия членов семьи, свиньи, сосуды, колокола и ножи (они требуют при себе счётное слово kǒu "рот") и т.д. Иногда этому есть вполне рациональное объяснение (напр., словом shuāng "пара" считаются парные предметы, а словом zhāng "лист" - предметы, имеющие плоскую поверхность: столы, стены, письма, листы бумаги, лица или их части), иногда же это объяснить не могут даже носители языка (например, почему одним и тем же словом chǔ считаются и помещения для жилья, и опечатки или ошибки в тексте; или почему словом zūn считаются и статуи Будды, и пушки). Но в таком положении вещей нет ничего удивительного, поскольку мы также не можем объяснить, почему по-русски нож, стол, дом – мужского рода, а вилка, парта, хижина – женского. Просто в нашей картине мира они видятся так, а не иначе.
Может ли такое языковое вѝдение что-то значить для говорящих на данном языке? Безусловно, да. В ряде случаев оно может определять поведение и мировосприятие носителей этого языка и определённым образом даже корректировать направление их мышления. Так, несколько десятилетий тому назад американские психологи провели довольно простой, но убедительный эксперимент с маленькими детьми, говорившими на языке навахо (это один из многочисленных языков североамериканских индейцев), и с англоязычными детьми такого же возраста. Детям предъявлялись предметы разного цвета, разного размера и разной формы (например, красные, жёлтые, синие, зелёные палки, верёвки, шары, листы бумаги и т.п.) с тем, чтобы они распределили эти предметы по разным группам. Англоязычные дети учитывали главным образом фактор цвета, а дети племени навахо (где есть грамматическая категория именного класса), распределяя предметы по разным группам, прежде всего обращали внимание на их размер и форму. Таким образом, определённое мировосприятие, заложенное в грамматическом строе языка навахо и английского языка, управляло поведением и мышлением малышей, владевших тем или иным языком.
Если посмотреть на категорию числа, также можно увидеть ряд своеобразных способов восприятия мира, в ней заложенных. Дело здесь не только в том, что есть языки, где будет противопоставлено друг другу разное число граммем. Как известно, в большинстве языков мира встречается две граммемы – единственное и множественное число; в ряде древних языков (санскрите, древнегреческом, старославянском) и в некоторых современных языках (классическом арабском, корякском, саамском, самодийских и др.) было или есть три граммемы – единственное, двойственное и множественное число; в очень небольшом количестве языков мира, в добавление к предыдущим трём, встречается ещё и тройственное число (например, в некоторых папуасских языках); а в одном из австронезийских языков (сурсурунга) у личных местоимений есть даже четверное число. То есть, кто-то воспринимает как «много» то, что больше одного, кто-то – как то, что больше двух или трёх или даже четырёх. Уже в этом числовом противопоставлении проявляется разное мировидение. Но есть и более любопытные вещи. Так, в некоторых полинезийских, дагестанских, индейских языках встречается так называемое паукальное число (от латинского paucus "немногочисленный"), обозначающее некоторое небольшое количество предметов (максимум – до семи), противопоставленное единственному, множественному, а иногда и двойственному (например, в языке североамериканских индейцев хопи) числам. То есть, носители языка хопи считают примерно так: один, два, несколько (но немного), много.
Иногда встречаются весьма неожиданные употребления разных форм грамматического числа. Так, в венгерском языке парные (по своей природе) объекты могут употребляться в форме единственного числа: szem ‘пара глаз’ (ед.ч.), но fel szem ‘глаз’ буквально означает ‘полглаза’. Т.е. здесь за единицу счёта принимается пара. В бретонском языке показатель двойственного числа daou- может сочетаться с показателем множественного числа – où: lagad ‘(один) глаз’ - daoulagad ‘пара глаз’ - daoulagadoù ‘несколько пар глаз’. Видимо, в бретонском языке есть две грамматические категории – парности и множественности. Потому они и могут сочетаться в пределах одного и того же слова, не взаимоисключая друг друга. В некоторых языках (например, будухском, распространённом на территории Азербайджана) встречаются два варианта множественного числа – компактное (или точечное) и дистантное (или дистрибутивное). Первое число в противоположность второму указывает на то, что некоторое множество объектов сосредоточено в одном месте или же функционирует как единое целое. Так, в будухском языке будут употребляться с разными окончаниями множественного числа пальцы одной руки и пальцы на разных руках или у разных людей; колёса одной машины или колёса разных машин и т.п.
Как видно, из вышеприведённых примеров, даже одни и те же грамматические категории разных языков показывают их носителям мир с разных точек зрения, позволяют видеть или не видеть какие-то особенности отдельных объектов или явлений неязыковой действительности, отождествлять их или, наоборот, различать. В этом (в том числе) и проявляется особое мировосприятие, заложенное в каждой конкретной языковой картине мира.
Изучение языковой картины мира оказывается в настоящее время актуальным и для решения задач перевода и общения, поскольку перевод осуществляется не просто с одного языка на другой язык, а с одной культуры – на другую. Даже понятие культуры речи трактуется теперь довольно широко: она понимается не только как соблюдение конкретных языковых норм, но и как способность говорящего корректно формулировать собственные мысли и адекватно интерпретировать речь собеседника, что в ряде случаев также требует знания и осознания специфики того или иного миропонимания, заключенного в языковых формах.
Понятие языковой картины мира играет немаловажную роль и в прикладных исследованиях, связанных с решением задач в рамках теорий искусственного интеллекта: сейчас стало понятно, что понимание компьютером естественного языка требует осмысления структурированных в этом языке знаний и представлений о мире, что связано зачастую не только с логическими рассуждениями или с большим объемом знаний и опыта, но и с наличием в каждом языке своеобразных метафор – не просто языковых, а метафор, представляющих собой формы мыслей и требующих правильных интерпретаций.
А.Д.Шмелёв. Дух, душа и тело в свете данных русского языка // А.А.Зализняк, И.Б.Левонтина, А.Д.Шмелёв. Ключевые идеи русской языковой картины мира. М., 2005, стр. 148-149.
Впервые это особое мировидение было обнаружено американскими антропологами в 50-е гг. XX века. См.: М.Бейтс, Д.Эббот. Остров Ифалук. М., 1967.
См.: В.А.Плунгян. К описанию африканской «наивной картины мира» (локализация ощущений и понимание в языке догон) // Логический анализ естественного языка. Культурные концепты. М., 1991, стр.155-160.

Э.Сепир. Статус лингвистики как науки // Э.Сепир. Избранные труды по языкознанию и культурологии. М., 1993, стр. 261.
Б.Уорф. Наука и языкознание // Зарубежная лингвистика. I. М., 1999, стр. 97-98.
Цит. по: О.А. Радченко. Язык как миросозидание. Лингвофилософская концепция неогумбольдтианства. М., 2006, стр. 235.
Данный пример приводится по вышеназванной книге О.А. Радченко, стр. 213.
А.А.Потебня. Мысль и язык // А.А.Потебня. Слово и миф. М., 1989, стр. 156.
А.А.Потебня. Из заметок по теории словесности // А.А.Потебня. Слово и миф. М., 1989, стр. 238.
А.А.Потебня. О некоторых символах в славянской народной поэзии // А.А.Потебня. Слово и миф. М., 1989, стр. 285.
Словарь русских народных говоров. М.-Л., 1965-1997, т. 1-31;
Словарь метеорологической лексики орловских говоров. Орёл, 1996;
В.И.Даль. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1989, т. 1-4.
В.И.Даль. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1989. Том 1, стр. 452-453.
Пример взят из статьи Анны Зализняк «Языковая картина мира», которая представлена в электронной энциклопедии «Кругосвет»: http://www.krugosvet.ru/enc/gumanitarnye_nauki/lingvistika .
Есть целый ряд работ А.Вежбицкой, переведённых на русский язык, посвящённых данной проблематике:
А.Вежбицкая. Язык. Культура. Познание. М., 1996;
А.Вежбицкая. Семантические универсалии и описание языков. М., 1999;
А.Вежбицкая. Понимание культур через посредство ключевых слов. М., 2001;
А.Вежбицкая. Сопоставление культур через посредство лексики и прагматики. М., 2001.
А.А.Зализняк, И.Б.Левонтина и А.Д.Шмелёв. Ключевые идеи русской языковой картины мира. М., 2005, стр. 11.
Здесь и далее курсивом указаны типично русские концепты, иллюстрирующие, по мнению авторов, тот или иной сквозной мотив русской картины мира.
Более подробно об этом написано в книге: Д.Слобин, Дж.Грин. Психолингвистика. М., 1976, стр. 212-214.
Весьма любопытно то, что, по данным возрастной психологии, дети такого возраста в норме вначале начинают оперировать понятием цвета, нежели формы.

© Все права защищены

II. Языковая картина мира Каждый язык имеет собственную языковую картину мира, в соответствии с которой носитель языка организует содержание высказывания. Именно так проявляется специфически человеческое восприятие мира, зафиксированное в языке.
Язык – важнейший способ формирования знаний человека о мире. Отображая в процессе деятельности объективный мир, человек фиксирует результаты познания в словах. Совокупность этих знаний, запечатленных в языковой форме, и представляет то, что принято называть «языковой картиной мира». «Если мир – это человек и среда в их взаимодействии, то картина мира – результат переработки информации о среде и человеке».

В рамках антропоцентрического научного подхода языковая картина представлена в виде системы образов, заключающих в себе окружающую действительность.
Картина мира может быть представлена с помощью пространственных, временных, количественных, этнических и других параметров. На ее формирование огромное влияние оказывают традиции, язык, природа, воспитание, образование и многие социальные факторы.

Своеобразие национального опыта определяет особенности картины мира различных народов. В силу специфики языка, в свою очередь, формируется определенная языковая картина мира, через призму которой человек воспринимает мир. Концепты – составляющие языковой картины мира, через анализ которых можно выявить некоторые особенности национального мировидения

ЯЗЫКОВАЯ КАРТИНА МИРА

ЯЗЫКОВАЯ КАРТИНА МИРА, исторически сложившаяся в обыденном сознании данного языкового коллектива и отраженная в языке совокупность представлений о мире, определенный способ концептуализации действительности. Понятие языковой картины мира восходит к идеям В. фон Гумбольдта и неогумбольдтианцев (Вайсгербер и др.) о внутренней форме языка , с одной стороны, и к идеям американской этнолингвистики, в частности так называемой гипотезе лингвистической относительности Сепира – Уорфа, – с другой.

Современные представления о языковой картине мира в изложении акад. Ю.Д.Апресяна выглядят следующим образом.

Реконструкция языковой картины мира составляет одну из важнейших задач современной лингвистической семантики. Исследование языковой картины мира ведется в двух направлениях, в соответствии с названными двумя составляющими этого понятия. С одной стороны, на основании системного семантического анализа лексики определенного языка производится реконструкция цельной системы представлений, отраженной в данном языке, безотносительно к тому, является она специфичной для данного языка или универсальной, отражающей «наивный» взгляд на мир в противоположность «научному». С другой стороны, исследуются отдельные характерные для данного языка (= лингвоспецифичные) концепты, обладающие двумя свойствами: они являются «ключевыми» для данной культуры (в том смысле, что дают «ключ» к ее пониманию) и одновременно соответствующие слова плохо переводятся на другие языки: переводной эквивалент либо вообще отсутствует (как, например, для русских слов тоска , надрыв , авось , удаль , воля , неприкаянный , задушевность , совестно , обидно , неудобно ), либо такой эквивалент в принципе имеется, но он не содержит именно тех компонентов значения, которые являются для данного слова специфичными (таковы, например, русские слова душа , судьба , счастье , справедливость , пошлость , разлука , обида , жалость , утро , собираться , добираться , как бы ). В последние годы в отечественной семантике развивается направление, интегрирующее оба подхода; его целью является воссоздание русской языковой картины мира на основании комплексного (лингвистического, культурологического, семиотического) анализа лингвоспецифических концептов русского языка в межкультурной перспективе (работы Ю.Д.Апресяна, Н.Д.Арутюновой, А.Вежбицкой, Анны А.Зализняк, И.Б.Левонтиной, Е.В.Рахилиной, Е.В.Урысон, А.Д.Шмелева, Е.С.Яковлевой и др.).

Воротников Ю. Л. «Языковая картина мира»: трактовка понятия

Постановка проблемы . Языковая картина мира становится в последние годы одной из наиболее «модных» тем отечественного языкознания. И в то же время, как это часто бывает с получившими широкое распространение обозначениями, до сих пор не существует достаточно четкого представления, какой именно смысл вкладывается в это понятие пишущими и как, собственно, следовало бы истолковывать его читающим?

Можно, конечно, утверждать, что понятие языковая картина мира относится к числу тех «широких» понятий, обоснование применения которых не является обязательным, а еще точнее - является само собой разумеющимся. Ведь немного найдется таких исследователей, которые начинали бы свою работу в области, например, морфологии определением своего понимания сущности языка, хотя вполне понятно, что употреблять слово «язык» по ходу изложения им придется неоднократно. Более того, если их спросить, что такое язык, многие не сразу смогут на этот вопрос ответить. Причем качество данной конкретной работы совершенно не обязательно будет напрямую связано со способностью ее автора истолковать смысл употребляемых понятий.

Однако, относя понятие «языковая картина мира» к числу таких исходных понятий лингвистики, как «язык», «речь», «слово» и им подобных, следует иметь в виду одно существенное обстоятельство. Все перечисленные понятия можно употреблять в качестве до определенной степени «само собой разумеющихся», в некотором смысле «априорных», потому что им посвящена огромная литература, они как бы отшлифованы употреблением великих авторитетов, сломавших немало копий в спорах об их сущности. Именно поэтому часто достаточно бывает не давать своего определения такого понятия, а просто сослаться на одно из авторитетных его определений.

Некоторое равнодушие или, если угодно, хладнокровие лингвистов к этой стороне вопроса должно иметь и, конечно, имеет свое рациональное объяснение. Одно из них сводится к следующему. Выражение «языковая картина мира» по сути своей до сего дня не терминологично, оно употребляется как пусть и удачная, но все же метафора, а давать определения метафорическому выражению - это, вообще-то говоря, дело неблагодарное. В той же области, где слово «картина» употребляется терминологически (а именно в искусствознании), отношение к нему, конечно, совсем иное и баталии вокруг его понятийного содержания могут быть не менее жаркими, чем вокруг содержания термина «слово» в языкознании.

И все же сам факт обостренного интереса языковедов к проблемам, так или иначе связываемым с картиной мира, свидетельствует о том, что этим выражением обозначается нечто относящееся к основам, определяющее сущность языка, а точнее - воспринимаемое как определяющее его сущность «сейчас», т. е. на современном этапе развития науки о языке (возможно, впрочем, что и «здесь», т. е. в науке «западного» ареала в широком понимании этого слова).

То, что в сознание лингвистов постепенно (и до определенной степени неосознанно) входит некий новый архетип, предопределяющий направление всей совокупности языковедческих штудий, кажется достаточно очевидным. Можно, перефразируя название одной из статей Мартина Хайдеггера, сказать, что для науки о языке наступило «время языковой картины мира». А если еще больше конкретизировать характеристику момента, то и время углубленного рефлектирования по поводу содержания самого понятия «языковая картина мира», на наш взгляд, уже пришло.

Позиция М. Хайдеггера . Выражение «языковая картина мира» говорит о том, что могут существовать и другие способы его картинного представления, а в основе всех этих способов лежит сама возможность представления мира как картины. «Представить мир как картину» - что, собственно, это значит? Что в этом выражении есть мир, что есть картина и кто осуществляет представление мира в виде картины? Ответы на все эти вопросы попытался дать Мартин Хайдеггер в своей статье «Время картины мира», опубликованной впервые в 1950 г. Основу этой статьи составил доклад «Обоснование новоевропейской картины мира метафизикой», прочитанный философом еще в 1938 г. Мысли Хайдеггера, высказанные в этом докладе, значительно опередили последующие дискуссии в науковедении о существе общенаучной картины мира и нисколько не утратили своей значимости и в наше время.

По Хайдеггеру, в выражении «картина мира» мир выступает «как обозначение сущего в целом» . Причем это имя «не ограничено космосом, природой. К миру относится и история. И все-таки даже природа, история и обе они вместе в их подспудном и агрессивном взаимопроникновении не исчерпывают мира. Под этим словом подразумевается и основа мира независимо от того, как мыслится ее отношение к миру» .

Картина мира - это не просто изображение мира, не нечто срисованное: «Картина мира, сущностно понятая, означает таким образом не картину, изображающую мир, а мир, понятый в смысле такой картины» . По Хайдеггеру, «Где мир становится картиной, там к сущему в целом приступают как к тому, на что человек нацелен и что он поэтому соответственно хочет преподнести себе, иметь перед собой и тем самым в решительном смысле представить перед собой» , причем представить его во всем, что ему присуще и его составляет, как систему.

Задавая вопрос, каждая ли эпоха истории имеет собственную картину мира и каждый раз озабочена построением своей картины мира, Хайдеггер отвечает на него отрицательно. Картина мира возможна только там и тогда, где и когда бытие сущего «ищут и находят в представленности сущего» . Поскольку такое истолкование сущего невозможно, ни для средневековья, ни для античности, постольку и невозможно говорить о средневековой и античной картине мира. Превращение мира в картину - это отличительная черта Нового времени, новоевропейского взгляда на мир. Причем, и это очень важно, «превращение мира в картину есть тот же самый процесс, что превращение человека внутри сущего в subiectum» .