Вступительная статья,
републикация
и примечания
Л.И. СОБОЛЕВА

«ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ» в критике 1860-x годов

Сборника «Роман Достоевского “Преступление и наказание” в русской критике» (типа вышедших в недавние годы «Роман И.А. Гончарова “Обломов” в русской критике» или соответственно «Драма А.Н. Островского “Гроза” в русской критике») не существует. Наиболее полная на сегодняшний день библиография прижизненных откликов на этот роман - в комментарии к академическому собранию сочинений Достоевского (т. 7), но и названный обзор, по-видимому, далеко не полон: мне известны два не отмеченных в комментариях отзыва на роман, появившиеся в 1867 году (они включены в преамбулу к предлагаемой републикации). Более того, читателю, лишённому возможности просматривать журналы и газеты XIX века, доступны только две статьи о «Преступлении и наказании» - Н.Н. Страхова и Д.И. Писарева. Между тем материал полемики о знаменитом романе может быть весьма полезен на уроках в 10-м классе.

Н икто в 1866 году не предполагал, что новый роман Достоевского через 105 лет войдёт в школьную программу, а ещё намного раньше автор его обретёт мировую славу. Только Н.Н. Страхов, проницательнейший критик, смог понять и оценить сложнейшую проблематику романа - остальным писавшим о «Преступлении и наказании» это оказалось не по силам.

Начнём с журнальной заметки, не попавшей, насколько я могу судить, в библиографию «Преступления и наказания». Речь идёт о новогоднем выпуске иллюстрированного дамского журнала «Новый русский базар»; журнал выходил три раза в месяц, нас интересует № 2, от 1 января 1867 года. В обзоре «Столичная жизнь», подписанном “К.Костин”, говорится:

“Роман, печатающийся в «Русском вестнике», не представляет того интереса, который бы должен представлять роман как изображение духа того или другого времени или лиц, имеющих общий, типический характер...

Герой нового романа Ф.М. Достоевского - нравственный урод. Конечно, уроды могут быть очень интересны, тем не менее они не должны быть героями романа, точно так же, как уголовное дело не должно быть его основанием. Руководящая мысль этого произведения, как показывает само заглавие, - совершение преступления и затем его наказание; и, как интересный процесс из уголовной практики, это произведение, помимо серьёзного, бытового значения, читается с интересом, ибо автор так обработал психологическую сторону этого дела, он с такой анатомической подробностью следит за всеми движениями нервов своего исключительного героя, что читатель ни на минуту не усомнится, что автор обладает немалым талантом и умеет возбуждать до болезненности внимание читателя, заставляя его видеть осязательно всю ту сердечную драму, которую переживает Раскольников - главное действующее лицо, совершившее убийство. Кроме этого лица есть ещё мастерски очерченные и другие. Но зато есть и преднамеренные карикатуры, казнённые современною жизнью и толками...” (с. 19).

Итак, первое: герои романа нетипичны - характернейший упрёк Достоевскому (подобный мы находим в рецензии Елисеева, напечатанной во втором номере «Современника» за 1866 год); вспомним ещё и его спор с Гончаровым или начало «Братьев Карамазовых». “Раскольников, - пишет А.С. Суворин в газете «Русский инвалид», - вовсе не тип, не воплощение какого-нибудь направления, какого-нибудь склада мыслей, усвоенных множеством”. И далее: “Раскольников, как явление болезненное, подлежит скорее психиатрии, чем литературной критике” (1867, № 63, 4/16 марта). Эти же соображения Суворин выскажет через несколько дней в газете «Санкт-Петербургские ведомости» (этот отзыв тоже не отмечен в библиографических обзорах); в «Недельных очерках и картинках», подписанных “Незнакомец”, критик заметил:

“Г-н Достоевский в романе своём «Преступление и наказание» вывел перед нами <...> образованного убийцу, который решается на преступление из каких-то филантропических видов и оправдывает себя примерами великих людей, не останавливавшихся перед злодеяниями для достижения своих целей. Очевидно, убийца г-на Достоевского, Раскольников, - лицо совершенно фантастическое, ничего общего не имеющее с действительностью, которая продолжает нам доставлять убийц образованных и необразованных, руководящихся в своих деяниях исключительно духом стяжания. Просвещение, даже полупросвещение, тут ни при чём; если оно может дать в руки убийцы какие-нибудь софизмы, то оно же их и отнимает у него, потому что никогда и никого не учит злодеяниям: надо быть или совершенно испорченной натурой, или натурой больной до сумасшествия, чтобы в книгах почерпать материал для оправдания уголовных преступлений. Между тем находились люди, которые готовы были указывать на Раскольникова как на представителя известной части молодёжи, получившей вредоносное образование. Но где же доказательства, где тень доказательств? Базаровых мы встречали в действительной жизни, но Раскольниковых ни действительная жизнь, ни уголовная практика нам не представила” (12 марта, 1867).

Разговор о типичности, для современников вовсе лишённый какого бы то ни было академизма (вспомним сравнительно недавние обсуждения книг и фильмов с точки зрения “бывает так в жизни или не бывает”) в данном случае имел особую остроту - ведь Г.З. Елисеев в «Современнике» обвинил Достоевского в клевете на молодое поколение (“целая корпорация молодых юношей обвиняется в повальном покушении на убийство с грабежом”). И в газете «Гласный суд» возражения Елисееву делаются, как и у Суворина, с нажимом на безумие главного героя: “<...> если даже автор в лице Раскольникова и действительно хотел воссоздать новый тип, то попытка эта ему не удалась. У него герой вышел просто-напросто сумасшедший человек или, скорее, белогорячечный, который, хотя и поступает как будто сознательно, но, в сущности, действует в бреду, потому что в эти моменты ему представляется всё в ином виде” (Гласный суд. 1867. 16/28 марта. № 159. Из колонки «Заметки и разные известия»). И только Страхову удалось понять смысл характера героя и отношение к нему автора: “Он изобразил нам нигилизм не как жалкое и дикое явление, а в трагическом виде, как искажение души, сопровождаемое жестоким страданием. По своему всегдашнему обычаю, он представил нам человека в самом убийце, как умел отыскать людей и во всех блудницах, пьяницах и других жалких лицах, которыми обставил своего героя” .

Таким образом, для многих современников Достоевского сюжет его романа и главный его герой - воплощение больной фантазии. Читатели не только не видят в «Преступлении и наказании» глубочайшей проблематики и сложнейшей идеологии, но и отказывают ему в простом правдоподобии. А ведь сам Достоевский, узнав о деле Данилова, писал А.Н. Майкову: “Ихним реализмом - сотой доли реальных, действительно случившихся фактов не объяснишь. А мы нашим идеализмом пророчили даже факты. Случалось” (т. 28–2, с. 329).Публикация статьи произведена при поддержке информационного портала Topic News, сайт которого расположен по адресу http://topicnews.net/ . На сайте портала вы можете ознакомиться с актуальными новостями политики, экономики, спорта, культуры, науки, транспорта, провести с пользой время в разделе о здоровье, и с интересом – в разделе о мистике, аномалиях и НЛО. Последние события и происшествия – на портале Topic News!

Приближаясь к нему впервые, мы рассчитываем найти законченное произведение, поэта, но открываем безграничность, целое мироздание с вращающимися в нем светилами и особой музыкой сфер. Ум теряет надежду когда-либо проникнуть до конца в этот мир: слишком чужой кажется нам при первом познавании его магия, слишком далеко уносит в беспредельность его мысль, неясно его назначение, - и душа не может свободно любоваться этим новым небом, как родным. Достоевский - ничто, пока он не воспринят внутренним миром. В сокровеннейших глубинах мы должны испытать собственную силу сочувствия и страдания и закалить ее для новой, повышенной восприимчивости: мы должны докопаться до последних корней с его как будто фантастической и в то же время такой подлинной человечностью. Только там, в самых тайных, в вечных и неизменных глубинах нашего бытия, где сплетаются все корни, мы можем надеяться отыскать связь с Достоевским...

В творчестве Достоевского каждый герой наново решает свои проблемы, сам окровавленными руками ставит межевые столбы добра и зла, каждый сам претворяет свой хаос в мир. Каждый герой у него слуга, глашатай нового Христа, мученик и провозвестник третьего царства. В них бродит еще и изначальный хаос, но брезжит и заря первого дня, давшего свет земле, и предчувствие шестого дня, в который будет сотворен новый человек. Его герои прокладывают пути нового мира, роман Достоевского - миф о новом человеке и его рождении из лона русской души... (С. Цвейг. Из эссе «Достоевский». )

Достоевский потому так смело выводил на сцену жалкие и страшные фигуры, всякого года душевные язвы, что умел или признавал за собою умение произносить над ними высший суд. Он видел божию искру в самом падшем и извращенном человеке; он следил за малейшею вспышкой этой искры и прозревал черты душевной красоты в тех явлениях, к которым мы привыкли относиться с презрением, насмешкою или отвращением... Эта нежная и высокая гуманность может быть названа его музою, и она-то давала ему мерило добра и зла, с которым он спускался в самые страшные душевные бездны. (Н.Н. Страхов. Из воспоминаний о Достоевском. )

Великий художник с первых слов захватывает своего читателя, затем ведет его по ступеням всякого рода падений и, заставив его перестрадать их в душе, мирит его в конце концов с падшими, в которых сквозь преходящую обстановку порочного, преступного человека сквозят нарисованные с любовью и горячей верой вечные черты несчастного брата. Созданные Достоевским в романе «Преступление и наказание» образы не умрут, не только по художественной силе изображения, но и как пример удивительного умения находить «душу живу» под самой грубой, мрачной, обезображенной формой - и, раскрыв ее, с состраданием и трепетом показывать в ней то тихо тлеющую, то распространяющую яркий, примиряющий свет искру Божию.

Три рода больных, в широком и техническом смысле слова, представляет жизнь: в виде больных волею, больных рассудком, больных, если так можно выразиться, от неудовлетворенного духовного голода. О каждом из таких больных Достоевский сказал свое человеческое веское слово в высоко-художественных образах. Едва ли найдется много научных изображений душевных расстройств, которые могли бы затмить их глубоко верные картины, рассыпанные в таком множестве в его сочинения. В особенности разработаны им отдельные проявления элементарных расстройств психической области - галлюцинации и иллюзии. Стоит припомнить галлюцинации Раскольникова после убийства закладчицы или мучительные иллюзии Свидригайлова в холодной комнате грязного трактира в парке. Провидение художника и великая сила творчества Достоевского создали картины, столь подтверждаемые научными наблюдениями, что, вероятно, ни один психиатр не отказался бы подписать под ними свое имя вместо имени поэта скорбных сторон человеческой жизни. (А.Ф. Кони. Из статьи «Ф.М. Достоевский». )

В произведениях Достоевского мы находим одну общую черту, более или менее заметную во всем, что он писал: это боль о человеке, который признает себя не в силах, или наконец, даже не вправе быть человеком настоящим, полным, самостоятельным человеком, самим по себе. Каждый человек должен быть человеком и относится к другим, как человек к человеку. (Н.А. Добролюбов. Из воспоминаний о Достоевском. )

Прежде всего, господа, значение Достоевского заключается в том, что он был истинный поэт. Этим словом, мне кажется, сказано уже очень много.

Все мы, обыкновенные люди, каждый день спокойно, не волнуясь и не содрогаясь, пробегаем газетные строки, где рассказывается о разных случаях человеческого страдания: дифтерите, голоде, самоубийствах. Прочтем, что умер такой-то, что, отчего он убил себя, неизвестно, и забудем самый случай или начнем сравнивать его с другими, нам уже известными. Часто встречаем мы нищего и, отказав ему в подаянии, которое нам ничего не стоит, бросим потом деньги на пустейшее удовольствие. Таких случаев мы можем насчитать много. И все это вовсе не показывает, что мы дурные люди, а просто, что мы обыкновенные люди. На поэта различные житейские случаи, особенно человеческое горе (переживать чужое горе вообще легче, чем чужую радость), оказывают далеко не такое влияние...

Итак, прежде всего поэт отзывчивее обыкновенных людей, затем он умеет передавать свои образы в живой, доступной другим и более или менее прекрасной форме... Дело в том, что поэт вкладывает в изображение свою душу, свои мысли, наблюдения, симпатии, заветы, убеждения. Он живет в своем произведении: чувствует, думает, радуется и плачет со своим героем. Его образы не только ясны ему до мелочей: они любимы им, они ему родные. Он своими строками заставляет читателя посмотреть на ту или другую сторону жизни и не только узнать, но почувствовать честное и низкое, святое и пошлое...

Каков же идеал Достоевского? Первая черта этого идеала и высочайшая - это не отчаиваться искать в самом забитом, опозоренном и даже преступном человеке высоких и честных чувств. Надпись на доме одного древнего философа «Intrate nam et hic dei sunt» (лат. - входите, ибо здесь боги) можно было бы начертать на многих изображениях Достоевского. Вот маленький чиновник, необразованный, бедный, а всякий ли сумеет так искренне и горячо любить близкого, так деликатно, осторожно помогать ему, так тихо и скромно жертвовать своим покоем и удобством. Вот вечно пьяный, сбившийся с пути, низко упавший нравственно штабс-капитан, который умеет, однако, глубоко любить свою обузу - семью, умеет безутешно горевать над могилой маленького сына и в минуту просветления заговорить гордым голосом человеческого достоинства. Вот преступник, проявляющий черты сильной товарищеской приязни, сострадание. И таких примеров десятки. Другая черта идеала Достоевского - это убеждение, что одна любовь к людям может возвысить человека и дать ему настоящую цель в жизни...

Любовь к людям у Достоевского - это живая и деятельная христианская любовь, неразрывная с желанием помогать и самопожертвованием... Поэзия Достоевского - это поэзия чистого сердца... (И. Ф. Анненский. Из очерка «Речь о Достоевском». )

Сердце Сони так целостно отдано чужим мукам, столько она их видит и провидит, и сострадание ее столь ненасытимо жадно, что собственные муки и унижения не могут не казаться ей только подробностью, - места им больше в сердце не находится.

За Соней идет ее отец по плоти и дитя по духу - старый Мармеладов. И он сложнее Сони в мысли, ибо приемля жертву, он же приемлет и страдание. Он - тоже кроткий, но не кротостью осеняющей, а кротостью падения и греха. Он - один из тех людей, ради которых именно и дал себя распять Христос; это не мученик и не жертва, это, может быть, даже изверг, только не себялюбец, - главное же, он не ропщет, напротив, он рад поношению. А любя, любви своей стыдится, и за это она, любовь, переживает Мармеладова в убогом и загробном его приношении. (И.Ф. Анненский. Из статьи «Достоевский в художественной идеологии». )

Достоевский кажется мне наиболее живым из всех от нас ушедших вождей и богатырей духа...Те, что исполнили работу вчерашнего дня истории, в некотором смысле ближе переживаемой жизни, чем незыблемые светочи, намечающие путь к верховным целям...

Тридцать лет тому назад умер Достоевский, а образы его искусства, эти живые призраки, которыми он населил нашу среду, ни на пядь не отстают от нас, не хотят удалиться в светлые обители Муз и стать предметом нашего отчужденного и безвольного созерцания. Беспокойными скитальцами они стучатся в наши дома в темные и в белые ночи, узнаются на улицах в сомнительных пятнах петербургского тумана и располагаются беседовать с нами в часы бессонницы в нашем собственном подполье. Достоевский зажег на краю горизонта самые отдаленные маяки, почти невероятные по силе неземного блеска, кажущиеся уже не маяками земли, а звездами неба, - а сам не отошел от нас, остается неотступно с нами и, направляя их лучи в наше сердце, жжет нас прикосновениями раскаленного железа. Каждой судороге нашего сердца он отвечает: «знаю, и дальше, и больше знаю»; каждому взгляду поманившего нас водоворота, позвавшей нас бездны он отзывается пением головокружительных флейт глубины. И вечно стоит перед нами, с испытующим и неразгаданным взором, неразгаданный сам, а нас разгадавший, сумрачный и зоркий вожатый в душевном лабиринте нашем, вожатый и соглядатай.

Он жив среди нас, потому что от него или через него все, чем мы живем, - и наш свет, и наше подполье. Он великий зачинатель и предопределитель нашей культурной сложности. До него все в русской жизни, в русской мысли было просто. Он сделал сложными нашу душу, нашу веру, наше искусство, создал, открыл, выявил, облек в форму осуществления - начинавшуюся и еще не осознанную сложность нашу; поставил будущему вопросы, которых до него никто не ставил, и нашептал ответы на еще не понятые вопросы. Он как бы переместил планетную систему: он принес нам, еще не пережившим того откровения личности, какое изживал Запад уже в течение столетий, - одно из последних и окончательных откровений о ней, дотоле неведомое миру.

До него личность у нас чувствовала себя в укладе жизни и в ее быте или в противоречии с этим укладом и бытом, будь то единичный спор и поединок, как у Алеко и Печориных, или бунт скопом и выступление целой фаланги, как у наших поборников общественной правды и гражданской свободы. Но мы не знали ни человека из подполья, ни сверхчеловеков, вроде Раскольникова и Кириллова, представителей идеалистического индивидуализма, центральных солнц вселенной на чердаках и задних дворах Петербурга, личностей-полюсов, вокруг которых движется не только весь отрицающий их строй жизни, но и весь отрицаемый ими мир - и в беседах с которыми по их уединенным логовищам столь многому научился новоявленный Заратустра...

Чтобы так углубить и обогатить наш внутренний мир, чтобы так осложнить жизнь, этому величайшему из Дедалов, строителей лабиринта, нужно было быть сложнейшим и в своем роде грандиознейшим из художников. Он был зодчим подземного лабиринта в основаниях строящегося поколениями храма; и оттого он такой тяжелый, подземный художник, и так редко видимо бывает в его творениях светлое лицо земли, ясное солнце над широкими полями, и только вечные звезды глянут порой через отверстия сводов, как те звезды, что видит Дант на ночлеге в одной из областей Чистилища, из глубины пещеры с узким входом, о котором говорит: «Немногое извне доступно было взору, но чрез то звезды я видел и ясными, и крупными необычно». (В.И. Иванов. Из статьи «Достоевский и его роман-трагедия». )

Тень Страшного суда полностью изменяет реальность в романах Достоевского. Каждая мысль, каждый поступок в нашей земной жизни отражается в другой, вечной жизни. При этом Достоевский уничтожает границу между верхом и низом. Мир, который он изображает, - един. Он одновременно является сиюминутным и вечным. То есть суд и Страшный суд - все-таки одно и то же.

Необычайно остро ощущалась современниками: критики выступили сразу же после появления первых глав романа. В февральской книжке «Современника » за 1866 год в очередном обозрении «передовой» критик Елисеев писал, что начало нового романа Достоевского нельзя «оставить без некоторого напутствия». Елисеев резко нападал на идею романа, враждебную революционной демократии. Он считал, что Достоевский в новом романе становится в ряды людей, «озлобленных движением последнего времени», пытаясь утверждать, что современная молодежь видит в убийстве и грабеже средство к улучшению существующего порядка жизни. Он отмечал, что теория Раскольникова характеризуется писателем как типичное явление, как «самые обыкновенные и самые частые, не раз уже слышанные им молодые разговоры и мысли». И это «позорное измышление» вызывает законное возмущение критика, который как будто и не знал ни о страшных петербургских пожарах , устроенных молодыми радикалами, ни о распространяемых ими кровожадных прокламациях. В третьем, мартовском номере «Современника» Елисеев утверждал, что новый роман опорочивает всю студенческую корпорацию, будто бы считающую убийство «некоторым образом подвигом», и по сути дела поддерживает реакционеров : «Какою, например, разумною целию может быть оправдано изображение молодого юноши, студента, в качестве убийцы, мотивирование этого убийства научными убеждениями и наконец распространение этих убеждений на целую студенческую корпорацию? Кому оказывается этим услуга, если не обскурантам, которые в распространении света видят причину всякого зла в мире?» «Современник» не мог согласиться с теми критиками, которые отнеслись к роману очень сочувственно, сосредоточив все внимание на психологическом анализе драмы Раскольникова (см., напр. «Голос», 1866, № 48).

«Современник» поддержали и другие псевдодемократические газеты и журналы. В «Искре» образ Раскольникова расценивался как карикатура на нигилиста и отмечалось «желание замаскировать» эту «тенденцию сценами, напоминающими «Мертвый дом » и «Униженных и оскорбленных » («Искра», 1866, № 12) Рецензент «Недели» отмечал, что в романе дан замечательный психологический анализ образа Раскольникова, но «изобличал» Достоевского в «грязненьких инсинуациях» – намеках на то, «что либеральные идеи и естественные науки ведут молодых людей к убийству, а молодых девиц к проституции» («Неделя», 1866, № 5).

Преступление и наказание. Художественный фильм 1969 г. 1 серия

«Преступление и наказание» – критика Страхова

Справедливое утверждение Достоевского, что преступление Раскольникова – результат влияния новейших, материалистических и социалистических , идей, что это типичное явление для современной учащейся молодежи, – вызвало истошный рёв в левом лагере. В правой прессе, напротив, это утверждение встретило полное сочувствие. Философ-идеалист и критик Н. Н. Страхов сразу же по окончании публикации романа отметил «чуткость» Достоевского, который уяснил «духовные болезни» современного общества: «Шаткость нравственного строя, обнаруживающаяся в некоторых явлениях нашего общества, – вот тема его нового романа «Преступление и наказание», – писал он («Отечественные записки », 1867, № 2).

Страхов, боровшийся с материалистическими и атеистическими воззрениями «нигилистов », все содержание романа сводит к изображению нигилизма «в самом крайнем его развитии», видя в этом громадную заслугу писателя. Впрочем, Страхов не считает, что Раскольников являет собой типичного нигилиста – мелкого фразера или зверообразное существо. Раскольников у Достоевского – одаренный человек, глубокая натура, загубленная вредной теорией, говорит Страхов, и Достоевский изображает не карикатуру, а трагедию нигилизма.

Давая высокую оценку роману, подчеркивая, что в нем с огромной силой показано «извращение нравственного понимания героя», Страхов сожалеет, что за пределами произведения оказалась вторая и, с его точки зрения, важнейшая сторона задачи – изображение «внутреннего переворота» Раскольникова, «пробуждения в нем истинно человеческого образа чувств и мыслей» («Отечественные записки», 1867, № 3, 4).

По сути дела то же беспокоило впоследствии и Победоносцева , который, отмечая силу атеистических бунтарских позиций Ивана Карамазова , спрашивал, сможет ли писатель противопоставить ему столь же сильный ответ в образе Зосимы.

«Преступление и наказание» – критика сторонников «чистого искусства»

Ещё один критик, сторонник теории «искусства для искусства» Н. Ахшарумов, возмущался тем, что в романе перед читателем развертывается кошмар нищеты – углы, вонючие лестницы, грязные дворы, лохмотья, что героями его являются пьяницы, проститутки, убийца. Этот критик упрекал Достоевского в том, что он не безоговорочно осудил Раскольникова, что в отношении писателя к своему герою есть, якобы, «ложный оттенок»: «бледная ореола падшего ангела вовсе не к лицу» Раскольникову. Причину преступления Раскольникова Ахшарумов видит, во-первых, во влиянии западных социальных идей, а во-вторых, в противоречии между требованиями, предъявляемыми Раскольниковым к жизни, и его возможностями. Это порождает в молодом человеке злобу и делает его «личным врагом существующего порядка», что, по мнению Ахшарумова, характерно для всей необеспеченной учащейся молодежи («Всемирный труд», 1867, № 3).

Преступление и наказание. Художественный фильм 1969 г. 2 серия

«Преступление и наказание» – критика Писарева

На «Преступление и наказание» последовал и отклик со стороны знаменитого в эти годы Д. Писарева – статья «Борьба за жизнь». Первая её половина под названием «Будничные стороны жизни» была опубликована в майской книге радикального журнала «Дело» за 1867 год. Вторая ее часть, запрещенная цензурой, появилась уже после смерти Писарева в августовском номере того же журнала за 1868 год под названием «Борьба за существование».

Уже само название статьи «Борьба за жизнь» раскрывает, в чем видит материалист Писарев смысл романа. Анализируя «Преступление и наказание», критик односторонне настаивает, что причиной преступления Раскольникова явилась безысходная нищета.

Писарев отвергает мнение критика «Русского инвалида» о душевной болезни Раскольникова (1867, № 63) и доказывает, что «корень его болезни таился не в мозгу, а в кармане».

Он настаивает, что «странная», «дикая» теория «родилась в Раскольникове потому, что мучительность его положения превышала размеры его сил и мужества». «Эту теорию никак нельзя считать причиною преступления, – пишет Писарев, – так точно, как галлюцинацию больного невозможно считать за причину болезни. Эта теория составляет только ту форму, в которой выразилось у Раскольникова ослабление и извращение умственных способностей. Она была простым продуктом тех тяжелых обстоятельств, с которыми Раскольников принужден был бороться и которые довели его до изнеможения. Настоящею и единственною причиною являются все-таки тяжелые обстоятельства». Подобно другим левым , Писарев тенденциозно старается внушить читателю мысль, что теория Раскольникова не имеет ничего общего с воззрениями русских революционеров – мысль, вскоре опровергнутую появлением

В отличие от многих других семинаристов, Николай Николаевич Страхов (1828-1896) вышел из бурсы с догматическими религиозными убеждениями, которые и впоследствии не покидали его (Скатов 1984:10).

Страхов познакомился с Федором Достоевским и его братом Михаилом в 1859 г. или 1860 г. Он стал их сотрудником, когда они начали издавать свой журнал «Время» в 1861 г. Журнал был запрещен уже в мае 1863 г., по словам жены Достоевского, Анны Григорьевны, из-за статьи, написанной именно Страховым (Достоевская 1971:399). Когда Михаил Достоевский в январе 1864 г. получил разрешение открыть журнал «Эпоха», Страхова снова пригласили сотрудничать. Сотрудники журналов «Время» и «Эпоха» основали своего рода социальное и литературное движение, «почвенничество», которое было «за сближение с народом, с почвой» (Скатов 1984:22) и против революции. Их отношение к революционным журналам было напряженным. Именно Страхов часто вступал в полемику с радикалами, считая это своей личной борьбой: «Уже очень рано позиция Страхова и для него самого определилась как антинигилистическая» (там же:13).

В свое время нашумела его полемика с Писаревым по поводу романа Тургенева «Отцы и дети». Классическим является и спор Писарева со Страховым о «Преступлении и наказании», который будет рассмотрен в данной главе.

Нигилизм с человеческим лицом

В то время как другие нигилисты из литературы наслаждаются жизнью и радуются своим нигилистическим принципам, для Раскольникова становится невыносимо подавление порывов его души, и он добровольно идет в тюрьму. Таким образом Достоевский впервые в истории показал несчастного, страдающего нигилиста, уверяет Страхов. Он показал нигилизм как явление трагическое, как искажение души, сопровождающееся ужасными страданиями.

Из слов Раскольникова Соне «Я себя убил, а не старушонку», Страхов делает вывод, ставший впоследствии таким популярным в критике, что убийство, совершенное Раскольниковым, прежде всего было преступлением против него самого: «С невыразимым мучением он чувствует, что насилие, совершенное им над своею нравственною природою, составляет больший грех, чем самый акт убийства. Оно-то и есть настоящее преступление» (там же:101).

Главная мотивация Раскольникова, как считает Страхов, в его желании реализовать свою теорию на практике, «осуществить на деле то, что позволил себе в мысли» (там же:109). Показывая нигилизм в его самом экстремальном виде, писатель получает возможность приложить правильную установку к нигилизму в целом, считает Страхов: «Сожаление – вот то отношение, в которое автор стал к нигилизму» (там же:102). Для Страхова основная мысль романа заключается в том, что сама жизнь сопротивляется теории Раскольникова.

14dost.weebly.com

Критики о романе «Преступление и наказание» и творчестве Ф.М. Достоевского

Приближаясь к нему впервые, мы рассчитываем найти законченное произведение, поэта, но открываем безграничность, целое мироздание с вращающимися в нем светилами и особой музыкой сфер. Ум теряет надежду когда-либо проникнуть до конца в этот мир: слишком чужой кажется нам при первом познавании его магия, слишком далеко уносит в беспредельность его мысль, неясно его назначение, – и душа не может свободно любоваться этим новым небом, как родным. Достоевский – ничто, пока он не воспринят внутренним миром. В сокровеннейших глубинах мы должны испытать собственную силу сочувствия и страдания и закалить ее для новой, повышенной восприимчивости: мы должны докопаться до последних корней с его как будто фантастической и в то же время такой подлинной человечностью. Только там, в самых тайных, в вечных и неизменных глубинах нашего бытия, где сплетаются все корни, мы можем надеяться отыскать связь с Достоевским.

В творчестве Достоевского каждый герой наново решает свои проблемы, сам окровавленными руками ставит межевые столбы добра и зла, каждый сам претворяет свой хаос в мир. Каждый герой у него слуга, глашатай нового Христа, мученик и провозвестник третьего царства. В них бродит еще и изначальный хаос, но брезжит и заря первого дня, давшего свет земле, и предчувствие шестого дня, в который будет сотворен новый человек. Его герои прокладывают пути нового мира, роман Достоевского – миф о новом человеке и его рождении из лона русской души. (С. Цвейг. Из эссе «Достоевский». )

Достоевский потому так смело выводил на сцену жалкие и страшные фигуры, всякого года душевные язвы, что умел или признавал за собою умение произносить над ними высший суд. Он видел божию искру в самом падшем и извращенном человеке; он следил за малейшею вспышкой этой искры и прозревал черты душевной красоты в тех явлениях, к которым мы привыкли относиться с презрением, насмешкою или отвращением. Эта нежная и высокая гуманность может быть названа его музою, и она-то давала ему мерило добра и зла, с которым он спускался в самые страшные душевные бездны. (Н.Н. Страхов. Из воспоминаний о Достоевском. )

Великий художник с первых слов захватывает своего читателя, затем ведет его по ступеням всякого рода падений и, заставив его перестрадать их в душе, мирит его в конце концов с падшими, в которых сквозь преходящую обстановку порочного, преступного человека сквозят нарисованные с любовью и горячей верой вечные черты несчастного брата. Созданные Достоевским в романе «Преступление и наказание» образы не умрут, не только по художественной силе изображения, но и как пример удивительного умения находить «душу живу» под самой грубой, мрачной, обезображенной формой – и, раскрыв ее, с состраданием и трепетом показывать в ней то тихо тлеющую, то распространяющую яркий, примиряющий свет искру Божию.

Три рода больных, в широком и техническом смысле слова, представляет жизнь: в виде больных волею, больных рассудком, больных, если так можно выразиться, от неудовлетворенного духовного голода. О каждом из таких больных Достоевский сказал свое человеческое веское слово в высоко-художественных образах. Едва ли найдется много научных изображений душевных расстройств, которые могли бы затмить их глубоко верные картины, рассыпанные в таком множестве в его сочинения. В особенности разработаны им отдельные проявления элементарных расстройств психической области – галлюцинации и иллюзии. Стоит припомнить галлюцинации Раскольникова после убийства закладчицы или мучительные иллюзии Свидригайлова в холодной комнате грязного трактира в парке. Провидение художника и великая сила творчества Достоевского создали картины, столь подтверждаемые научными наблюдениями, что, вероятно, ни один психиатр не отказался бы подписать под ними свое имя вместо имени поэта скорбных сторон человеческой жизни. (А.Ф. Кони. Из статьи «Ф.М. Достоевский». )

В произведениях Достоевского мы находим одну общую черту, более или менее заметную во всем, что он писал: это боль о человеке, который признает себя не в силах, или наконец, даже не вправе быть человеком настоящим, полным, самостоятельным человеком, самим по себе. Каждый человек должен быть человеком и относится к другим, как человек к человеку. (Н.А. Добролюбов. Из воспоминаний о Достоевском. )

Прежде всего, господа, значение Достоевского заключается в том, что он был истинный поэт. Этим словом, мне кажется, сказано уже очень много.

Все мы, обыкновенные люди, каждый день спокойно, не волнуясь и не содрогаясь, пробегаем газетные строки, где рассказывается о разных случаях человеческого страдания: дифтерите, голоде, самоубийствах. Прочтем, что умер такой-то, что, отчего он убил себя, неизвестно, и забудем самый случай или начнем сравнивать его с другими, нам уже известными. Часто встречаем мы нищего и, отказав ему в подаянии, которое нам ничего не стоит, бросим потом деньги на пустейшее удовольствие. Таких случаев мы можем насчитать много. И все это вовсе не показывает, что мы дурные люди, а просто, что мы обыкновенные люди. На поэта различные житейские случаи, особенно человеческое горе (переживать чужое горе вообще легче, чем чужую радость), оказывают далеко не такое влияние.

Итак, прежде всего поэт отзывчивее обыкновенных людей, затем он умеет передавать свои образы в живой, доступной другим и более или менее прекрасной форме. Дело в том, что поэт вкладывает в изображение свою душу, свои мысли, наблюдения, симпатии, заветы, убеждения. Он живет в своем произведении: чувствует, думает, радуется и плачет со своим героем. Его образы не только ясны ему до мелочей: они любимы им, они ему родные. Он своими строками заставляет читателя посмотреть на ту или другую сторону жизни и не только узнать, но почувствовать честное и низкое, святое и пошлое.

Каков же идеал Достоевского? Первая черта этого идеала и высочайшая – это не отчаиваться искать в самом забитом, опозоренном и даже преступном человеке высоких и честных чувств. Надпись на доме одного древнего философа «Intrate nam et hic dei sunt» (лат. – входите, ибо здесь боги) можно было бы начертать на многих изображениях Достоевского. Вот маленький чиновник, необразованный, бедный, а всякий ли сумеет так искренне и горячо любить близкого, так деликатно, осторожно помогать ему, так тихо и скромно жертвовать своим покоем и удобством. Вот вечно пьяный, сбившийся с пути, низко упавший нравственно штабс-капитан, который умеет, однако, глубоко любить свою обузу – семью, умеет безутешно горевать над могилой маленького сына и в минуту просветления заговорить гордым голосом человеческого достоинства. Вот преступник, проявляющий черты сильной товарищеской приязни, сострадание. И таких примеров десятки. Другая черта идеала Достоевского – это убеждение, что одна любовь к людям может возвысить человека и дать ему настоящую цель в жизни.

Любовь к людям у Достоевского – это живая и деятельная христианская любовь, неразрывная с желанием помогать и самопожертвованием. Поэзия Достоевского – это поэзия чистого сердца. (И. Ф. Анненский. Из очерка «Речь о Достоевском». )

Сердце Сони так целостно отдано чужим мукам, столько она их видит и провидит, и сострадание ее столь ненасытимо жадно, что собственные муки и унижения не могут не казаться ей только подробностью, – места им больше в сердце не находится.

За Соней идет ее отец по плоти и дитя по духу – старый Мармеладов. И он сложнее Сони в мысли, ибо приемля жертву, он же приемлет и страдание. Он – тоже кроткий, но не кротостью осеняющей, а кротостью падения и греха. Он – один из тех людей, ради которых именно и дал себя распять Христос; это не мученик и не жертва, это, может быть, даже изверг, только не себялюбец, – главное же, он не ропщет, напротив, он рад поношению. А любя, любви своей стыдится, и за это она, любовь, переживает Мармеладова в убогом и загробном его приношении. (И.Ф. Анненский. Из статьи «Достоевский в художественной идеологии». )

Достоевский кажется мне наиболее живым из всех от нас ушедших вождей и богатырей духа. Те, что исполнили работу вчерашнего дня истории, в некотором смысле ближе переживаемой жизни, чем незыблемые светочи, намечающие путь к верховным целям.

Тридцать лет тому назад умер Достоевский, а образы его искусства, эти живые призраки, которыми он населил нашу среду, ни на пядь не отстают от нас, не хотят удалиться в светлые обители Муз и стать предметом нашего отчужденного и безвольного созерцания. Беспокойными скитальцами они стучатся в наши дома в темные и в белые ночи, узнаются на улицах в сомнительных пятнах петербургского тумана и располагаются беседовать с нами в часы бессонницы в нашем собственном подполье. Достоевский зажег на краю горизонта самые отдаленные маяки, почти невероятные по силе неземного блеска, кажущиеся уже не маяками земли, а звездами неба, – а сам не отошел от нас, остается неотступно с нами и, направляя их лучи в наше сердце, жжет нас прикосновениями раскаленного железа. Каждой судороге нашего сердца он отвечает: «знаю, и дальше, и больше знаю»; каждому взгляду поманившего нас водоворота, позвавшей нас бездны он отзывается пением головокружительных флейт глубины. И вечно стоит перед нами, с испытующим и неразгаданным взором, неразгаданный сам, а нас разгадавший, сумрачный и зоркий вожатый в душевном лабиринте нашем, вожатый и соглядатай.

Он жив среди нас, потому что от него или через него все, чем мы живем, – и наш свет, и наше подполье. Он великий зачинатель и предопределитель нашей культурной сложности. До него все в русской жизни, в русской мысли было просто. Он сделал сложными нашу душу, нашу веру, наше искусство, создал, открыл, выявил, облек в форму осуществления – начинавшуюся и еще не осознанную сложность нашу; поставил будущему вопросы, которых до него никто не ставил, и нашептал ответы на еще не понятые вопросы. Он как бы переместил планетную систему: он принес нам, еще не пережившим того откровения личности, какое изживал Запад уже в течение столетий, – одно из последних и окончательных откровений о ней, дотоле неведомое миру.

До него личность у нас чувствовала себя в укладе жизни и в ее быте или в противоречии с этим укладом и бытом, будь то единичный спор и поединок, как у Алеко и Печориных, или бунт скопом и выступление целой фаланги, как у наших поборников общественной правды и гражданской свободы. Но мы не знали ни человека из подполья, ни сверхчеловеков, вроде Раскольникова и Кириллова, представителей идеалистического индивидуализма, центральных солнц вселенной на чердаках и задних дворах Петербурга, личностей-полюсов, вокруг которых движется не только весь отрицающий их строй жизни, но и весь отрицаемый ими мир – и в беседах с которыми по их уединенным логовищам столь многому научился новоявленный Заратустра.

Чтобы так углубить и обогатить наш внутренний мир, чтобы так осложнить жизнь, этому величайшему из Дедалов, строителей лабиринта, нужно было быть сложнейшим и в своем роде грандиознейшим из художников. Он был зодчим подземного лабиринта в основаниях строящегося поколениями храма; и оттого он такой тяжелый, подземный художник, и так редко видимо бывает в его творениях светлое лицо земли, ясное солнце над широкими полями, и только вечные звезды глянут порой через отверстия сводов, как те звезды, что видит Дант на ночлеге в одной из областей Чистилища, из глубины пещеры с узким входом, о котором говорит: «Немногое извне доступно было взору, но чрез то звезды я видел и ясными, и крупными необычно». (В.И. Иванов. Из статьи «Достоевский и его роман-трагедия». )

Тень Страшного суда полностью изменяет реальность в романах Достоевского. Каждая мысль, каждый поступок в нашей земной жизни отражается в другой, вечной жизни. При этом Достоевский уничтожает границу между верхом и низом. Мир, который он изображает, – един. Он одновременно является сиюминутным и вечным. То есть суд и Страшный суд – все-таки одно и то же.

Только преодолев это логическое противоречие, мы можем принять особый реализм «Преступления и наказания». (П. Вайль, А. Генис. Из эссе «Страшный суд. Достоевский». )

Материалы о романе Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание»:

Статья вторая и последняя

«Раскольников есть истинно русский человек именно в том, что дошел до конца, до края той дороги, на которую его завел заблудший ум» Страхов
Н. Н. СТРАХОВ
ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ
Статья вторая и последняя
Раскольников не есть тип. То есть он не настолько своеобразен, не представляет таких определенных и органически связанных между собою черт, чтобы его образ носился перед нами, как живое лицо. В частности же — это не есть тип нигилистический, но видоизменение того типа настоящего нигилиста, который всем более или менее знаком и который всех раньше и всех метче был угадан Тургеневым в его Базарове.
Что же? Мешает это роману? Те, кто читал роман, мы думаем, согласятся с нами, что отсутствие большей типичности здесь не вредит, а даже как будто способствует делу. Неопределенность, молодая неопределенность и неустановленность Раскольникова очень идет к его фантастическому (по словам Порфирия) поступку. Кроме того, невольно чувствуется, что Базаров никаким образом не совершил бы так и такого дела. Человек, следовательно, выбран г. Достоевским нельзя сказать, чтобы не верно.
Но главное, очевидно, здесь не в человеке, не в обрисовке известного типа. Не здесь центр тяжести романа Цель романа состоит не в том, чтобы вывести перед глазами читателей какой-нибудь новый тип, изобразить нам «бедных» людей, «подпольного» человека, людей «мертвого дома», «отцов и детей» и т. д. Весь роман сосредоточивается около одного поступка, около того, как родилось и совершилось некоторое действие и какие повлекло за собою последствия в душе совершившего. Так роман и называется, на нем надписано не имя человека, а название события, с ним случившегося. Предмет обозначен вполне ясно: дело идет о преступлении и наказании.
И в этом отношении всякий согласится, что роман г. Достоевского очень типичен. Удивительно типично изображены все те процессы, которые совершаются в душе преступника; вот что составляет главную тему романа и что поражает в нем читателей. Живо и глубоко схвачено в нем то, как идея преступления зарождается и укрепляется в человеке, как борется с нею душа, инстинктивно чувствуя ужас этой идеи, как человек, вскормивший в себе злую мысль, почти лишается наконец воли и разума и слепо повинуется ей, как он механически совершает преступление, долго созревавшее в нем органически, как пробуждается в нем потом боязнь, подозрительность, злоба к людям, от которых ему грозит кара, как начинает он чувствовать омерзение к себе и к своему делу, как прикосновение живой и теплой жизни пробуждает в нем муки бессознательного раскаяния, как, наконец, «Предположи,- так говорит он Соне,- что я самолюбив, завистлив, зол, мерзок, мстителен». «Я вот тебе сказал давеча, что в университете себя содержать не мог А знаешь ли ты, что я, может, и мог. Мать прислала бы, чтобы внести что надо, а на сапоги, платье и на хлеб я бы и сам заработал; наверно! Уроки выходили, по полтиннику предлагали. Работает же Разумихин! Да я озлился и не захотел Именно озлился (это слово хорошее!) Я тогда как паук к себе в угол забился Ты ведь была в моей конуре, видела. А знаешь ли, Соня, что низкие потолки и тесные комнаты душу и ум теснят! О, как ненавидел я эту конуру! А все-таки выходить из нее не хотел. Нарочно не хотел! По суткам не выходил и работать не хотел, и даже есть не хотел, все лежал Принесет Настасья — поем, не принесет — так и день пройдет, нарочно со зла не спрашивал! Ночью огня нет, лежу в темноте, а на свечи не хочу заработать Надо было учиться, я книги распродал, а на столе у меня, на записках да на тетрадях на палец и теперь пыли лежит Я лучше любил лежать и думать И все думал. » Самолюбие и то озлобление, которое от него происходит, вот те черты Раскольникова, на которые оперлась идея преступления. Прекрасно изображен процесс, обыкновенно происходящий в душе преступника, человек раздражает, натравливает себя на страшное дело, старается увлечься до самозабвения Роман открывается в минуту полного развития этого процесса Раскольников идет к процентщице, чтобы сделать пробу Но природа в нем возмущается, и им овладевает чувство бесконечного отвращения Его вдруг что-то тянет к людям, и он сходится с Мармеладовым, провожает его домой и видит его семейство Эта картина возбуждает в нем опять прилив злобы, и недобрая мысль опять воскресает Получается письмо от матери с дурными вестями- сестра жертвует собой для блага матери и брата Озлобление Раскольникова достигает высшей степени Превосходно изображено волнение и внутренняя борьба, которую испытывает Раскольников вследствие письма матери Мучительно разбирает он всю безвыходность своего положения, все бессилие свое поправить дело «Вдруг он вздрогнул, одна, тоже вчерашняя мысль опять пронеслась в его голове Но вздрогнул он не оттого, что пронеслась эта мысль Он ведь знал, он предчувствовал, что она непременно пронесется, и уже ждал ее, да и мысль эта была совсем не вчерашняя Но разница была в том, что месяц назад и даже вчера еще она была только мечтой, а теперь теперь явилась вдруг не мечтой, а в каком-то новом, грозном и совсем незнакомом ему виде, и он вдруг сам сознал это. Ему стукнуло в голову, и потемнело в глазах» Раскольников уже не владеет собой, мысль его одолела Встреча с девушкой, которая только что увлечена на путь порока, еще глубже вонзает ему в сердце сожаление о сестре. Инстинктивно стараясь уйти от своей злой мысли, он направляется к Разу-михину. Но он не понимает себя и, опомнившись, решает: «К Ра-зумихину я на другой день, после того пойду, когда уже то будет кончено и когда все по-новому пойдет. » Но еще раз, в последний раз со всею силою пробуждается в нем душа. Он уходит куда-нибудь дальше от того дома, где «в углу, в этом ужасном шкафу и созревало все это». На дороге он засыпает на скамейке парка и видит томительный сон, в котором выражается протест души против задуманного дела. Он видит себя мальчиком, надрывающимся от жалости при виде бесчеловечно убиваемой лошади. Проснувшись, подавленный впечатлениями сна, он наконец ясно чувствует, как противится его природа замышляемому им преступлению. «Я не вытерплю, не вытерплю!» — повторяет он. «Он был бледен, глаза его горели, изнеможение было во всех его членах, но ему вдруг стало дышать как бы легче. Он почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. «Господи! — молил он,- покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой мечты моей!». Рассказывать дальше — почти невозможно. Раскольников, измученный и истомленный своею внутреннею борьбою, наконец подчиняется мысли, которую так давно растил в душе своей. Описание преступления удивительно, и его невозможно передавать другими словами. Слепо, механически выполняет Раскольников давно окрепший замысел. Душа его замерла, и он действует как во сне. У него почти нет ни соображения, ни памяти; его действия бессвязны и случайны. В нем как будто исчезло все человеческое, и только какая-то звериная хитрость, звериный инстинкт самосохранения дали ему докончить дело и спастись от поимки. Душа его умирала, а зверь был жив. После совершения преступления для Раскольникова начинается двоякий ряд мучений. Во-первых, мучения страха Несмотря на то, что все концы спрятаны, подозрительность не оставляет его ни на минуту, и малейший повод к опасению нагоняет на него мучительный страх Второй ряд мучений заключается в тех чувствах, которые испытывает убийца при сближении с другими людьми, с лицами, у которых нет ничего на душе, которые полны теплотою и жизнью. Сближение это происходит двояким образом. Во-первых, самого преступника тянет к живым людям, потому что ему хотелось бы стать с ними наравне, отбросить ту преграду, которую он сам положил между ними и собою Вот отчего Раскольников отправляется к Разумихину. «Сказал я (думает он про себя) третьего дня. что к нему после того на другой день пойду, ну что ж, и пойду’ Будто уж я не могу теперь зайти.» По этой же причине он так усердно начинает хлопотать о раздавленном Мармеладове и сближается с его осиротевшим семейством, особенно с Сонею. Второе обстоятельство, по которому Раскольников очутился среди людей живых и имеющих близкие к нему отношения, заключается в приезде его семейства в Петербург. То письмо, которое было последним толчком к убийству, содержало в себе известие, что мать и сестра Раскольникова должны явиться в Петербург, где сестра и пожертвует собою, вышедши за Лужина. Таким образом Раскольников, бывший до тех пор одиноким и удалявшийся от людей, теперь и волею и неволею окружен людьми, с которыми связан всего ближе. Читатель чувствует, что если бы эти люди были около Раскольникова прежде, то он никогда бы не совершил преступления. Теперь же, когда преступление совершено, эти люди дают повод к пробуждению в душе преступника всевозможных мук, вызываемых прикосновением жизни к душе, извратившей себя и коснеющей в своем извращении Таково весьма простое, но вместе очень правильное и искусное построение романа. Очень правильно также развита -известная постепенность в душевных страданиях преступника. Сперва Раскольников совершенно подавлен случившимся и даже заболевает. Первая его попытка сойтись с живыми людьми, свидание с Разуми-хиным, просто ошеломляет его. «Подымаясь к Разумихину, он не подумал о том, что с ним, стало быть, лицом к лицу сойтись должен. Теперь же, в одно мгновение, догадался он уже на опыте, что всего менее расположен в эту минуту сходиться лицом к лицу с кем бы то ни было на свете». Он уходит, не владея собою. Точно так первые муки от боязни подавляют его. Они разрешаются страшным, томительным сновидением (удивительные две страницы), после которого Раскольников заболевает Мало-помалу, однако же, преступник становится крепче Он сходится с Разумихиным, хитрит с Заметовым, принимает деятельное участие в судьбе семейства Мармеладовых, в судьбе своей сестры, увертывается от хитрого следователя Порфирия, открывает свою тайну Соне и пр. Но, по мере того как преступник овладевает собою, страдание его не ослабевает, а становится только постояннее и определеннее. Сначала он еще чувствует порывы радости, когда страх, нагнанный какою-нибудь случайностию, отлегает вдруг от сердца или когда ему удается сблизиться с другими людьми и почувствовать себя все еще человеком Но потом эти колебания исчезают. «Какая-то особенная тоска, — рассказывает автор, — начала сказываться ему в последнее время В ней не было чего-нибудь особенно едкого, жгучего; но от нее веяло чем-то постоянным, вечным, предчувствовались безысходные годы э-юй холодной, мертвящей тоски, предчувствовалась какая-то вечность на «аршине пространства» Вот те мотивы, на которые написана самая (большая, центральная часть романа. Можно заметить,- хотя, право, в подобных вещах трудно полагаться на собственное суждение и лучше довериться проницательности художника,- что в душе Раскольнико-ва, сверх страха и боли, должна бы еще занимать большое место третья тема — воспоминание о преступлении. Воображение и память преступника, казалось бы, должны чаще обращаться к картине страшного дела. Чтобы пояснить свою мысль, припомним превосходное описание преступления в романе Диккенса «Наш общий друг». Учитель Брадлей Гедстон убивает Евгения Рейборна. Состояние убийцы тотчас после преступления и избавления от опасности описывается так: «Он находился в том состоянии духа, которое тяжелее и мучительнее угрызений совести. В нем угрызений совести не было; но злодей, который может отстранить от себя этого мстителя, не в состоянии избежать более медленной пытки, состоящей в беспрерывной переделке своего злодеяния, и переделке его все с большим и большим успехом. В оправдательных показаниях и в притворных сознаниях убийц карающую тень этой пытки можно проследить в каждой говоримой лжи. Если бы я сделал это, как показывают, можно ли вообразить, чтоб я сделал такую-то ошибку. Если бы я сделал это, как показывают, неужели я оставил бы не замкнутою эту лазейку, которую ложный и злонамеренный свидетель так бесчестно выставляет против меня. Состояние злодея, беспрерывно открывающего слабые места в своем преступлении, старающегося укрепить их, когда сделанного дела уже нельзя изменить, есть такое состояние, которое усиливает тяжесть преступления тем, что заставляет совершать его тысячу раз вместо одного; но это в то же время и такое состояние, которое в натурах злобных и нераскаянных карает преступление самым тяжким наказанием». «Брадлей спешил вперед, тяжко прикованный к идее своей ненависти и своего мщения, и все думал, что он мог бы удовлетворить то и другое многими способами, гораздо более успешными в сравнении с тем, что он сделал. Орудие могло быть лучше, место и час могли быть лучше выбраны. Ударить человека сзади в темноте, на окраине реки — дело довольно ловкое; но следовало бы тотчас же лишить его возможности защищаться; а вместо того, он успел обернуться и схватить своего противника, и потому, чтобы покончить с ним прежде, чем явилась какая-нибудь случайная помощь, пришлось отделаться от него, поспешно столкнуть его в реку, прежде чем жизнь была окончательно выбита из него. Если бы можно было опять это сделать, то следовало бы сделать не так. Предполагается, что его голову нужно бы подержать несколько времени под водой. Предполагается, что первый удар должен быть вернее; предполагается, что его следует застрелить; предполагается, что его следует задушить. Предполагайте что угодно, только не предполагайте оторваться от этой одной идеи; это оказалось бы неумолимой невозможностью». «Учение в школе началось на следующий день. Ученики видели небольшую перемену, или совсем не видали таковой, на лице своего учителя, потому что оно всегда носило на себе медленно изменяющееся выражение. Но в то время, как он прослушивал урок, он все переделывал свое дело, и все переделывал его лучше. Становясь с куском мела у черной доски, он, прежде чем принимался писать на ней, задумывался о месте на берегу, и о том, не была ли вода глубже, и не могло ли падение совершиться прямее, где-нибудь выше или ниже на реке. Он был готов провести черту или две на доске, чтобы выяснить себе то, о чем думал. Он переделывал дело сызнова, все улучшая переделку — во время классных молитв, во время вопросов, задаваемых ученикам, и в течение всего дня». Казалось бы, нечто подобное должно совершаться и с Расколь-никовым. Между тем Раскольников только два раза возвращается воображением к своему преступлению. Нужно при этом отдать справедливость автору, что оба воспоминания изображены с удивительною силою. В первый раз Раскольников по невольному влечению приходит сам на место преступления. Во второй раз после того, как мещанин назвал его на улице убивцем, он видит сон, в котором вторично убивает свою жертву. Этот сон и также два прежних сна, которые мы приводили, составляют едва ли не лучшие страницы романа. Фантастичность, свойственная сновидениям, схвачена с изумительной яркостию и верностию. Странна, но глубокая связь с действительностию уловлена во всей ее странности. С этими снами невозможно и сравнивать последнего сна, который Раскольников видит в каторге и который есть явное сочинение, холодная аллегория. Итак, центральная часть романа главным образом занята изображением припадков страха и той душевной боли, в которой сказывается пробуждение совести. По своему всегдашнему приему автор написал множество вариаций на эти темы. Одно за другим описывает нам всевозможные изменения одних и тех же чувств. Это сообщает монотонность всему роману, хотя не лишает его занимательности. Но роман томит и мучит читателя, вместо того чтобы поражать его. Поразительные моменты, которые переживает Раскольников, теряются среди его постоянных мучений, то ослабевающих, то снова поражающих. Нельзя сказать, чтобы это было неверно; но можно заметить, что это неясно. Рассказ не сосредоточен около известных точек, которые бы вдруг озаряли для читателя всю глубину душевного состояния Раскольникова. Между тем многие из таких точек схвачены в романе, много в нем сцен, где состояние души Раскольникова обнажается с большою яркостию. Мы не станем останавливаться на сценах боязни, на этих припадках звериного страха и звериной хитрости (как выражается сам автор). Для нас, разумеется, гораздо интереснее другая, положительная сторона дела, именно та, где душа преступника пробуждается и протестует против совершенного над нею насилия. Своим преступлением Раскольников оторвал себя от живых и здоровых людей Каждое прикосновение к жизни мучительно отзывается в нем. Мы видели, как он не мог видеть Разумихина Впоследствии, когда добрый Разумихин стал заботиться и хлопотать о нем, присутствие этого добродушного человека раздражает Раскольни-кова до исступления. Но как рад Раскольников сам заботиться о других, как рад случаю примкнуть к чужой жизни по поводу смерти Мармеладова! Очень хороша сцена между убийцею и маленькою девочкою Полею «Раскольников разглядел худенькое, но милое личико девочки, улыбавшееся ему и весело, по-детски на него смотревшее. Она прибежала с поручением, которое, видимо, ей самой очень нравилось». » — Послушайте, как вас.зовут. а еще: где вы живете,- спросила она торопясь, задыхающимся голоском». «Он положил ей обе руки на плечи и с каким-то счастием глядел на нее Ему так приятно было на нее смотреть — он сам не знал почему» Разговор кончается очень глубокою чертою. Поличка рассказывает, как она молится вместе с своею матерью, с меньшою сестрою и братом; Раскольников просит ее молиться и за него После этого прилива жизни Раскольников сам идет к Разу-михину, но скоро теряет минутную бодрость и самоуверенность. Затем следует новый удар: приезд матери и сестры. «Радостный, восторженный крик встретил появление Рас-кольникова. Обе бросились к нему. Но он стоял как мертвый: невыносимое внезапное сознание ударило в него как громом. Да и руки его не поднимались обнять их: не могли. Мать и сестра сжимали его в объятиях, целовали его, смеялись, плакали Он ступил шаг, покачнулся и рухнулся на пол в обмороке» Каждый раз присутствие родных и разговор с ними составляют пытку для преступника Когда мать объясняет ему, как она рада его видеть, он перебивает ее: » — Полноте, маменька,- со смущением пробормотал он, не глядя на нее и сжав ее руку. -успеем наговориться!» «Сказав это, он вдруг смутился и побледнел- опять одно недавнее ужасное ощущение мертвым холодом прошло по душе его: опять ему вдруг стало совершенно ясно и понятно, что он сказал сейчас ужасную ложь, что не только никогда теперь не придется ему успеть наговориться, но уже ни об чем больше, никогда и ни с кем нельзя ему теперь говорить. Впечатление этой мучительной боли было так сильно, что он на мгновение почти совсем забылся, встал с места и, не глядя ни на кого, пошел вон из комнаты». По естественной реакции, эти муки вызывают в нем ненависть к тем, кто их вызывает собою «Мать, сестра,- думает про себя Раскольников,- как любил я их! Отчего теперь я их ненавижу Да, я их ненавижу, физически ненавижу, подле себя не могу выносить. » Очень замечательно следующее место среди несвязных мыслей полубредящего Раскольникова: «Бедная Лизавета! Зачем она тут подвернулась. Странно однако ж, почему я об ней почти и не думаю, точно и не убивал. Лизавета! Соня! бедные, кроткие, с глазами кроткими.. Милые! Зачем они не плачут Зачем не стонут Они все отдают глядят кротко и тихо. Соня, Соня! тихая Соня! «. Затем Раскольников увлекается в борьбу с Лужиным и Свидригайловым. Но мысль как-нибудь опять вступить в живые отношения к людям продолжает мучить его Он идет к Соне, с тем чтобы открыть ей свою тайну Из разговора с нею он видит всю ее кротость, незлобие, нежную сострадательность. На него находит минута умиления. «Он все ходил взад и вперед, молча и не взглядывая на нее Наконец подошел к ней; глаза его сверкали. Он взял ее обеими руками за плечи Взгляд его был сухой, воспаленный, острый, губы его сильно вздрагивали Вдруг он весь быстро наклонился и, припав к полу, поцеловал ее ногу». Он откладывает, однако же, признание до другого раза Наступает новая борьба с Порфирием и с Лужиным, и Раскольников опять набирается бодрости Он идет к Соне признаваться уже как будто с надеждой убедить ее в своей правдивости, но его замыслы разлетаются в прах перед соприкосновением с живым лицом. Сцена сознания есть лучшая и центральная сцена всего романа Раскольников терпит глубокое потрясение «Он совсем, совсем не так предполагал объявить, и сам не понимал того, что с ним делалось». Когда наконец признание сделано, оно вызывает в Соне те слова и действия, в которых содержится приговор Раскольникову, приговор гуманнейший, как того требует самая натура Сони «Вдруг точно пронзенная, она вздрогнула, вскрикнула и бросилась, сама не зная для чего, перед ним на колени — Что вы, что вы это над собой сделали! — отчаянно проговорила она и, вскочив с колен, бросилась ему на шею, обняла его и крепко-крепко сжала его руками Раскольников отшатнулся и с грустною улыбкой посмотрел на нее: — Странная какая ты, Соня — обнимаешь и целуешь, когда я тебе сказал про это. Себя ты не помнишь — Нет, нет тебя несчастнее никого теперь в целом свете! — воскликнула она, как в исступлении, не слыхав его замечания, и вдруг заплакала навзрыд, как в истерике. Давно уже незнакомое ему чувство волной хлынуло в его душу и разом размягчило ее Он не сопротивлялся ему две слезы выкатились из его глаз и повисли на ресницах — Так не оставишь меня, Соня,- говорил он, чуть не с надеждой смотря на нее. — Нет, нет, никогда и нигде! — воскликнула Соня» Здесь человек вполне сказался в Раскольникове Он не сознает еще, но уже чувствует, что несчастнее его нет никого на свете и что он сам виноват в своем несчастии «Соня, у меня сердце злое,- говорит он через несколько минут. Наконец, муки его достигают крайнего предела Тогда он, гордый, высокоумный Раскольников, обращается к бедной девочке за советом. «- Ну, что теперь делать, говори! — спросил он, вдруг подняв голову и с безобразно искаженным от отчаяния лицом смотря на нее — Что делать! — воскликнула она, вдруг вскочив с места, и глаза ее, доселе полные слез, вдруг засверкали.- Встань! (Она схватила его за плечо, он приподнялся, смотря на нее почти в изумлении.) Поди сейчас, сию же минуту, стань на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем вслух: «я убил!» Тогда Бог опять тебе жизни пошлет. Пойдешь? Пойдешь? — спрашивала она его, вся дрожа, точно в припадке, схватив его за обе руки, крепко стиснув их в своих руках и смотря на него огневым взглядом» Как видно, бедная Соня очень хорошо знает, что нужно делать Но Раскольников все еще противится и старается побороть свое мучение Он решается исполнить совет Сони только тогда, когда ловкий Порфирий довел его до того, что мог сказать ему в глаза: «Как, кто убил — да вы убили, Родион Романыч!» — и потом дал тот же совет, как и Соня Решившись наконец выдать себя, он прощается с матерью, которая только догадывается о том, в чем дело, и сестрою, которая все знает Эти сцены, как нам показалось, слабее других А главное, они не рождают в душе Раскольникова никакого нового чувства. Гораздо более значения и силы имеет одна из последних минут перед формальным сознанием Раскольникова. Он уже шел в контору через Сенную «Когда он дошел до середины площади, с ним вдруг произошло одно движение — одно ощущение овладело им сразу, захватило его всего — с телом и мыслию. Он вдруг вспомнил слова Сони: «Поди на перекресток, поклонись народу, поцелуй землю, потому что ты и перед ней согрешил, и скажи всему миру вслух «я убийца!» «Он весь задрожал, припомнив это. И до того уже задавила его безвыходная тоска и тревога всего этого времени, но особенно последних часов, что он так и ринулся в возможность этого цельного, нового, полного ощущения. Каким-то припадком оно к нему подступило загорелось в душе одной искрой, и вдруг, как огонь, охватило всего Все разом в ней размягчилось, и хлынули слезы Как стоял, так и упал он на землю » «Он стал на колени среди площади, поклонился до земли и поцеловал эту грязную землю с наслаждением и счастием Он встал и поклонился в другой раз» Тотчас после этого он предал себя. Вот и весь душевный процесс Раскольникова Мы не говорим о том воскресении, которое описано в эпилоге. Оно рассказано в слишком общих чертах, и сам автор говорит, что оно относится не к этой истории, а к новой, к истории обновления и перерождения человека Итак, Раскольников до конца не мог понять и осмыслить движений, подымавшихся в его душе и составлявших для него такую муку Он не мог понять и осмыслить и того наслаждения и счастия, которые почувствовал, когда вздумал последовать совету Сони «Он был скептик, он был молод, отвлеченен и, стало быть, жесток» — так говорит сам автор о своем герое Ожесточение не давало Раскольникову понимать того голоса, который так громко говорил в его душе Теперь будет ясно, если мы скажем, что автором выполнена только одна из двух сторон, представляемых задачею В самом деле, в чем главный интерес романа? Чего ждет постоянно читатель с той минуты, как совершено преступление? Он ждет внутреннего переворота в Раскольникове, ждет пробуждения в нем истинно человеческого образа чувств и мыслей. Тот принцип, который Раскольников хотел убить в себе самом, должен воскреснуть в его душе и заговорить еще с большею силою, чем прежде Но автор так поставил дело, что для него эта вторая сторона задачи оказалась слишком большою и трудною, чтобы браться за нее в этом же самом произведении Тут заключается и недостаток, и вместе достоинство романа г. Достоевского. Он задался так широко, его Раскольников так ожесточен в своей отвлеченности, что обновление этой падшей души не могло совершиться легко и представило бы нам, вероятно, возникновение душевной красоты и гармонии очень высокого строя. Раскольников есть истинно русский человек именно в том, что дошел до конца, до края той дороги, на которую его завел заблудший ум Эта черта русских людей, черта чрезвычайной серьезности, как бы религиозности, с которою они предаются своим идеям, есть причина многих наших бед Мы любим отдаваться цельно, без уступок, без остановок на полдороге, мы не хитрим и не лукавим сами с собою, а потому и не терпим мировых сделок между своею мыслью и действительностью Можно надеяться, что это драгоценное, великое свойство русской души когда-нибудь проявится в истинно прекрасных делах и характерах Теперь же, при нравственной смуте, господствующей в одних частях нашего об щества, при пустоте, господствующей в других, наше свойство доходить во всем до краю — так или иначе — портит жизнь и даже губит людей Одно из самых печальных и характеристических явлений такой гибели и хотел изобразить нам художник.

"Преступление и наказание" в русской критике

Абельтин Э.А., Литвинова В.И., Хакасский государственный университет им. Н.Ф. Катанова

Абакан, 1999

Среди критических работ, которые помогают глубже понять общественное значение романа, трагическую сущность нарисованных картин, нужно назвать статью Д.И. Писарева "Борьба за жизнь".

Работа Писарева возникла в связи со спорами вокруг романа и ответила на вопрос об объективном, социальном содержании созданных Достоевским образов. Современная писателю критика замалчивала общественное значение романа, а сосредоточивалась на психологических переживаниях Раскольникова. Приведем несколько примеров.

А Суворин, выступая в газете "Русский вестник", утверждал, что сюжет романа и характер главного героя объясняются "болезненным направлением всей литературной деятельности" писателя. Раскольников "не тип, не воплощение какого-либо направления, какого-либо склада мыслей, усвоенного множеством, а больной человек", "нервная, повихнувшаяся натура". Он был уверен, что наиболее верное суждение о Раскольникове может дать скорее психиатрия, нежели литературная критика.

Похожие идеи развивал и ближайший единомышленник Достоевского П. Страхов. Главная сила Достоевского, утверждал он, не в типах, а, как в старой комедии нравов, "в изображении положений, в умении глубоко схватывать отдельные движения и потрясения человеческой души". Н. Страхов не заметил трагических судеб героев Достоевского и дал отвлеченное толкование романа, рассматривая его как "глубочайшее извращение нравственного понимания и затем возвращение души к истинно человеческим чувствам и понятиям.

Подобные оценки "Преступления и наказания" сводят его к изображению случайного патологического явления жизни.

Д.И. Писарев увидел в авторе романа крупного писателя - реалиста. Подходя к "Преступлению и наказанию" с позиций "реальной критики" Д.И. Писарев первым понял и показал социальное значение романа как реалистически верное воспроизведение некоторых "бедственных обстоятельств" русской жизни 60-х годов.

2.Он поставил вопрос о нравственной ответственности общества за преступление, совершенное отдельной личностью.

"В вопросе о том, помешан ли Раскольников, скрывается в сущности другой вопрос: насколько Раскольников был свободен и способен отвечать за свои поступки в то время, когда он совершал свое преступление... От решения этого вопроса зависят те отношения, в которые читатель встанет к герою, совершившему грязное и отвратительное преступление. Читатель может или презирать и ненавидеть Раскольникова, как вредного и низкого негодяя, для которого уже нет и не должно быть места в гражданском обществе; или же читатель может смотреть на него с почтительным состраданием, как на несчастного человека, свалившегося в грязь под невыносимым гнетом таких суровых, непобедимо враждебных обстоятельств, которые могли бы сломить даже очень твердую волю и отуманить даже очень светлую голову". Вывод Писарева очень важен:"...Та доля свободы, которой пользовался Раскольников, была совершенно ничтожна".

3. Не теория Раскольникова, а социальные мотивы преступления привлекли внимание Писарева. Какие же причины преступления героя видит критик?

а).Бедность. Это странное социальное зло, которое искажает нравственные понятия человека. Оно заставляет человека чувствовать себя в "особенном, совершенно фантастическом мире, где все делается навыворот и где наши обыкновенные понятия о добре и зле не могут иметь никакой обязательной силы". В этой цитате - ключ трактовки романа Писаревым.

б).Сложные объективные противоречия русской жизни. Критик отверг мнение об исключительности поведения Раскольникова как проявлении его психической ненормальности. Рядом с главным героем бедствуют Мармеладовы, в судьбах которых Писарев увидел социальную основу романа. Их страдания взывают к сознанию "мыслящего и сострадательного" Раскольникова, толкая его на преступление.

в).История нравственного падения Мармеладова. Тысячи пьяненьких мармеладовых падают "в ту бездонную трясину, которая из года в год поглощает бедных людей".

4.Сила статьи Писарева в том, что критик сосредоточился на анализе нравственных проблем. Он раскрыл духовные взаимосвязи между опустившимся Мармеладовым и Раскольниковым, попавшим в исключительное положение. Мармеладов не всегда был жалким, и "по остатку его человечности" Раскольников понимает, что "есть тропинка, ведущая к мармеладовскому падению, и что есть возможность спуститься на эту скользкую тропинку даже с той высоты умственного и нравственного развития, на которую удалось взобраться ему, студенту Раскольникову". Эти страницы статьи Писарева раскрывают глубину его гуманной мысли.

5. Критик рассматривает образ Раскольникова как жертву, социальной несправедливости, приглушив при этом его чувство индивидуального протеста.

Подчеркивая в герое человека-жертву, критик обнажает слабость и беспомощность Раскольникова, его неспособность мстить за общественную несправедливость. Его мысли "дурны, опасны" - отмечает критик. Он прибегает к намеренно резким формулировкам: "корень его болезни не в мозгу, а в кармане". Писарев осуждает Раскольникова за его дикий кровавый поступок и подчеркивает полную бессмысленность преступления - и в личном и в общественном плане. Дело не в отдельных "препятствиях", а в общем устроении жизни. Есть ли выход из этого странного "фантастического мира"?

6. Писарев понял, какую бурю противоречивых чувств может вызвать удел "вечной Сонечки" в душе гуманного человека.

"Что вы скажете о поступке Софьи Семеновны? Какое чувство возбудит в вас этот поступок: презрение или благоговение? Как вы назовете ее за этот поступок: грязною потаскушкой, бросившей в уличную лужу святыню своей женской чести, или великодушной героиней, принявшей со спокойным достоинством свой мученический венец?" И как должна была поступить Соня: внимая традиционной привычной морали: "терпи до конца, умирай с голоду, но сохраняй до последней минуты свою нравственную чистоту" - или, внимая другому голосу: "Не жалей себя, не береги себя, отдай все, что у тебя есть, продай себя, опозорь и загрязни себя, но спаси, утешь, поддержи этих людей, накорми и обогрей их хоть на неделю, во что бы то ни стало"?

Две морали. Как поступить: смириться и терпеть или внять другому голосу? Какой это "голос"? "Тварь я дрожащая или право имею," - скажет Раскольников. "Сострадание ненасытное", - скажет Достоевский, и Писарев как будто с ним согласен: он на стороне Сони.

Но Писарев снимает с Сони мотив христианской жертвенности и с позиций революционного демократа наделяет ее героическим характером: "во что бы то ни стало". Критик и сочувствует героям Достоевского, и осуждает их. В нравственном споре Раскольникова с Соней Писарев на стороне "великодушной героини".

7. Материалист Писарев не в меньшей степени, чем Достоевский, имеет высокое чувство сострадательной гуманности. Но он видит иной исход для "вечных Сонечек". "Нахожу ли я точку опоры и удается ли мне заметить выход - об этом я не скажу моим читателям ни одного слова," - заявляет он. Мысль Писарева раскрывается намеком. Он с ироническим подтекстом использует известное библейское изречение: "Но так как, с одной стороны, бросать бисер перед свиньями нерасчетливо и неблагоразумно, то, с другой стороны, также неблагоразумно и нерасчетливо, и, кроме того, даже очень невежливо предлагать предметы, годные только для свиней, как-то желуди, отруби, таким особам, перед которыми следует рассыпать чистый бисер".

Так разрешает Писарев социальные проблемы романа. Для нас очевидно, что содержание "Преступления и наказания" более сложно. Раскольников совершает убийство не только из-за социальной нищеты и чувства сострадания обездоленным. На него определенное воздействие оказывала и индивидуалистическая "странная идея". Современникам писателя было трудно разобраться в объективном содержании "идей".

Писарев подверг критике теорию Раскольникова об особой роли необыкновенного человека в судьбе общества: "Человечество, по мнению всех новейших мыслителей, развивается и совершенствуется вследствие коренных и неистребимых свойств собственной природы", а не по велению избранных гениев. Оно "состоит из множества отдельных личностей, очень неодинаково одаренных природою, но ни одна из этих личностей, какими бы богатыми дарами ни осыпала ее природа, не имеет разумного основания думать, что ее голова заключает в себе будущность всей ее породы или, по крайней мере, всей нации. Ни одна из этих личностей, как бы она ни была гениальна, не имеет разумного основания, во имя этой будущности или во имя своей гениальности, разрешить себе такие поступки, которые вредят другим людям и вследствие этого считаются непозволительными для обыкновенных смертных".

Критика Писарева отражает его гуманистические воззрения на человека. Она подводит читателя к выводу о том, что "теория Раскольникова не имеет ничего общего с теми идеями, из которых складывается миросозерцание современно развитых людей".

Д.И. Писарев первым понял роман "Преступление и наказание" как правдивый документ эпохи, как реалистическое отражение русской жизни. Он доказал свою мысль аргументирование, подробно анализируя сюжетные перипетии романа, во многом объяснив трагические обстоятельства жизни героев Достоевского.

Писарев во многом определил принципы подхода к роману, его мысль о Достоевском, как гуманном изобразителе страданий, вошла в обиход русской критики и звучала как высшая похвала писателю.

Список литературы

Писарев Д.И. Собр. соч. в 4-х тт. T.IV, с.316-354.

Селезнев Ю. Достоевский. М., 1990.

Кузнецов Б. Эйнштейн и Достоевский. М., 1965.

Розанов В. Размолвка между Достоевским и Соловьевым. Журнал "Наше наследие", 1991, с.70-75.

Лебедев Ю. Роман "Преступление и наказание". Журнал "Литература в школе" 1990, N6, с 2-24.

Этов Ю. Достоевский в русской критике. М., 1956.

Этов Ю. "Преступление и наказание" в оценке Писарева. Журнал "Литература в школе". 1990, N6, с.63-66.

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.russofile.ru